В отличие от межконтинентальных ракет, которых было явно недостаточно, ракетами малой и средней дальности Москва была обеспечена. Размещение их на Кубе по меньшей мере вдвое увеличило бы число советских ракет, способных поразить Вашингтон, Нью-Орлеан, Даллас, Атланту и другие крупные американские города25. Трояновский прямо указывает, что эти ракеты были призваны «скорректировать в пользу Советского Союза соотношение сил в области ракетно-ядерного оружия, где большой перевес в это время был на стороне Соединенных Штатов». Как заметил в беседе с Хрущевым Юрий Андропов: «Тогда мы сможем держать под прицелом мягкое подбрюшье американцев»26. «Если бы сложилось так, — признает в своих мемуарах и сам Хрущев, — то было бы неплохо: получилось бы в какой-то степени „равновесие страха“… Тут американцы сами бы испытали, что означает такое положение. Мы-то уже привыкли к этому. Мы за последние полвека провели на своей земле три большие войны… а США войн на своей территории давно не имели. Они во многих войнах участвовали, но при этом обогащались, затрачивая минимальное количество крови своих людей, а наживали миллиарды и грабили весь мир…»27
Трояновский, достаточно осведомленный в этом вопросе, утверждает, что никакого отношения к Берлину Карибский кризис не имел. Бывший помощник Хрущева уверяет, что с постройкой Берлинской стены германский вопрос, в сущности, был закрыт. Разумеется, продолжались «дипломатический обмен мнениями и публичные заявления с обеих сторон — агрессивные или сдержанные, в зависимости от обстоятельств». Однако это были уже «последние волны затихающего шторма… По крайней мере, так это выглядело с нашей стороны. Ясно, что Хрущев не мог „выключить“ конфликт по своей воле: восточногерманские лидеры заглядывали ему через плечо и требовали дальнейших силовых действий. Но он уже в основном сражался с тенью»28.
Некоторые факты, касающиеся обсуждения берлинского вопроса, подтверждают заявления Трояновского. Так, 17 октября 1961 года Хрущев отозвал свой последний ультиматум по Берлину, выдвинутый сразу после саммита в Вене. Драматическое противостояние в Берлине советских и американских танков несколько дней спустя выглядело весьма впечатляюще, но никакой реальной опасности не представляло29. Переговоры по берлинскому вопросу, проводившиеся сперва между Громыко и послом Томпсоном, затем между Раском и новым послом в Вашингтоне Добрыниным, ни к чему не вели — однако советская сторона, казалось, была этим вовсе не обеспокоена. В январе 1962 года Томпсон был «поражен тем, что Громыко не проявляет ни малейшего нетерпения, как будто ему неважно, сколько еще продлится нынешнее положение дел». В феврале, по словам Раска, стало ясно, что Москва «почти готова заморозить этот вопрос». Несмотря на неуступчивость американцев, Громыко не проявлял желания прервать переговоры или делать какие-либо публичные заявления. Напротив, как сообщил удивленный Раск 28 февраля Совету национальной безопасности, «русские, похоже, готовы снова и снова крутить одну и ту же долгоиграющую пластинку»30.
Трояновский подтверждает свое мнение еще одним эпизодом, произошедшим во время Карибского кризиса. Когда заместитель министра иностранных дел Василий Кузнецов предложил в ответ на американскую блокаду Кубы начать блокаду Берлина, Хрущев резко отверг это предложение: «Мы только начинаем выпутываться из одной авантюры, а вы предлагаете нам влезть в другую!»31 Однако это — еще не доказательство того, что германский вопрос не играл никакой роли в возникновении кризиса; напротив, многое свидетельствует об обратном.
С сентября 1961 года до самого кризиса Хрущев и Кеннеди вели секретную переписку. Кеннеди не желал уступать в берлинском вопросе, что, по-видимому, приводило Хрущева в ярость. В письме Хрущева от 9 ноября имеется пассаж, который припомнили советники Кеннеди, когда разразился кризис: «Поймите же, я не могу больше отступать, за моей спиной — обрыв»32. В своем ответе от 2 декабря Кеннеди никак на это не отреагировал: тогда Хрущев обвинил США в «мегаломании» и заявил: «Мы должны заключить мир с Германией, и мы его заключим и без вашего согласия»33.
В середине мая 1962-го в Москву для обмена информацией с советскими чиновниками прибыл пресс-секретарь Белого дома Пьер Сэлинджер. К его удивлению, Хрущев пригласил его к себе на дачу, где американец гостил два дня. Гость и хозяин проводили время в обычных развлечениях: вкусно ели, много пили, катались на лодке, стреляли в мишень. Хрущев шутил, рассказывал разные истории, сравнивал себя со Сталиным (который «понимал только марксизм-ленинизм. Как обращаться с промышленностью и сельским хозяйством, он не знал. У него не было практической хватки. Хотел бы я, чтобы он посмотрел на этот [соседний с дачей] колхоз! Тогда бы он понял, что я прав») — и снова и снова возвращался к Берлину. Если они с Кеннеди не сумеют договориться, заявлял он, то окажутся «перед серьезным испытанием». Хрущев, по-видимому, не сомневался, что «драться за Западный Берлин Штаты не станут — нужен он им, как собаке пятая нога»34.
26 июля советский лидер распрощался с послом Томпсоном, возвращавшимся в США. Его он тоже предупредил, что мирный договор с Германией «не может ждать до бесконечности», и при этом выглядел «серьезно озабоченным»35. В сентябре Хрущев пригласил к себе в Пицунду секретаря по внутренним делам США Стюарта Юделла, совершавшего туристическую поездку по России. Ситуация в Германии, заявил он, «становится нестерпимой». Если Кеннеди не хватает «смелости», Хрущев «поможет ему решить проблему. Мы поставим его перед выбором — или война, или мирный договор… Вам нужен Берлин? Да черта с два он вам нужен!.. Это раньше вы нас секли, как мальчишек, а теперь мы сами можем надрать вам задницу»36.
16 октября Хрущев сообщил преемнику Томпсона Фою Коулеру, что планирует посетить в ноябре Генеральную Ассамблею ООН и надеется, что сумеет при этом встретиться с президентом и прийти с ним к соглашению по вопросу о Западном Берлине37. Лучшего времени и выбрать было нельзя: как раз в этот момент американцы узнали о ракетах на Кубе!
Позже Микоян говорил Кастро, что Москва использовала берлинский вопрос «как дымовую завесу», чтобы отвлечь внимание США от Кубы38. Однако трудно поверить, что беспокойство и раздражение Хрущева по этому поводу были от начала до конца напускными. Если, как уверяет Трояновский, после постройки Берлинской стены кризис закончился — почему же Хрущев так давил на американцев в этом вопросе? В 1999 году, когда я задал ему этот вопрос, Трояновский ответил: «Он должен был на что-то давить. В конце концов, шла холодная война»39.
Это, по-видимому, подтверждается тем, что говорил сам Хрущев своим восточным союзникам. В октябре 1961 года он заметил польскому лидеру Владиславу Гомулке, что от заключения мирного договора соцлагерь только «проиграет», поскольку Запад «может объявить экономический бойкот СССР и социалистическим странам». Учитывая эту опасность, «не следует обострять ситуацию»; «надо вести свою игру… и продолжать давление». В феврале 1962-го Хрущев спрашивал Ульбрихта: «Что нас заставляет спешить с мирным договором? Да ничего. До 13 августа [дата возведения стены] мы ломали голову, как продвинуться вперед. А теперь-то о чем беспокоиться? Границы закрыты»40.
