Тем временем семью Хрущева перевезли из особняка на Ленинских горах на подмосковную дачу, располагавшуюся всего в десяти минутах езды от Ново-Огарева. Часы тянулись томительно. Нина Петровна стоически смотрела телевизор, Сергей бесцельно бродил по дому. Когда по радио в исполнении знаменитого Левитана прозвучало наконец послание Хрущева, Сергей воспринял его как «постыдное поражение»154.
Хрущев и его коллеги в Ново-Огареве тоже слушали радио. По окончании передачи Хрущев предложил всем поехать в театр. Трояновский просмотрел театральные афиши в газетах: решено было отправиться на выступление болгарских артистов. По пути Хрущев заехал к себе на дачу за родными и в дом на Ленинских горах, чтобы переодеться. Уже после спектакля он вновь забеспокоился о том, что не упомянул в своем послании о турецких ракетах, — и ночью подготовил еще одно секретное письмо президенту, в котором просил подтверждения, что «вы согласились решить вопрос о ваших ракетных базах в Турции согласно с тем, что писал я в своем письме от 27 октября и что заявили вы в тот же день через Роберта Кеннеди на встрече с послом Добрыниным»155.
Русский текст этого последнего письма был отправлен в советское посольство в Вашингтоне в 5.15 утра 29 октября. Хрущев стремился получить от президента письменные гарантии, чтобы при необходимости иметь возможность опровергнуть обвинения в «капитуляции перед империалистами». Однако, когда Добрынин передал это письмо Роберту Кеннеди, брат президента подтвердил договоренность устно, но принять письмо отказался.
Ночь с субботы на воскресенье стала самой напряженной и в Вашингтоне. Пока Хрущев не уступил, вторжение на Кубу казалось неминуемым. В «черную субботу», как прозвали ее американские политики, многие из них спрашивали себя, проживут ли еще неделю. Не меньше тревожились и Добрынин со своими помощниками: по их информации, первая бомбардировка Кубы должна была начаться самое позднее в ночь с 29 на 30 октября.
Воскресная встреча Исполнительного комитета была назначена на 10.00. Кеннеди еще лежал в постели, читая «Нью-Йорк таймс», когда пришло известие, что по московскому радио будет передано важное сообщение. В 9.00 советский диктор прочел послание Хрущева. Смысл его был ясен и однозначен: «Демонтаж… возвращение в Советский Союз…» К полудню президент составил ответное письмо, в котором благодарил Хрущева за «важный вклад в дело обеспечения мира»156.
Кризис остался позади. Впереди ждали нелегкие переговоры об исполнении соглашения, жаркие споры о том, кто же выиграл и кто проиграл. Сам Хрущев 28 октября чувствовал себя победителем, едва ли не спасителем мира: немало времени понадобилось, чтобы горькая истина проникла в его сознание, став одной из причин бесславного конца его
Глава XX
РАЗВЯЗКА: 1962–1964
Итак, Хрущев согласился убрать с Кубы советские ракеты, и это отступление в Москве было объявлено победой. «Мудрость и хладнокровие» советского правительства спасли мир от «ядерной катастрофы»! — восклицала «Правда» от 30 октября. А 12 декабря сам Хрущев произнес перед Верховным Советом СССР пространную и воодушевленную речь о своем триумфе. Соединенные Штаты «перед лицом всего мира» дали обещания, что не станут нападать на Кубу. Советский Союз и «силы мира и социализма» «утвердили мир. (Продолжительные аплодисменты.)» «Разум восторжествовал», и «победило дело мира и безопасности всех стран. (Бурные аплодисменты.)»1
Федор Бурлацкий, редактировавший речь Хрущева, присутствовал при ее произнесении. «Он просто сиял. Ни укоров совести, ни чувства вины… Лицо… человека, который спас мир». Однако из тех же воспоминаний Бурлацкого явствует, что не все было так гладко. Один из разделов речи, надиктованной Хрущевым, пришлось смягчить — речь в нем шла о критике Пекином советской политики на Кубе, в которой, по словам Мао, «авантюризм» сменился «капитулянтством». «Ясно было, — пишет Бурлацкий, — что эта критика глубоко его задела. Он был глубоко оскорблен, был в ярости и негодовании»2.
Так верно ли, что Хрущев испытывал ничем не омраченную радость? 12 ноября посол Великобритании Фрэнк Робертс заметил, что Хрущев «выглядит усталым и озабоченным». Правда, во время разговора с послом он «разогрелся и вернулся в обычную хорошую форму», «как самозаряжающийся аккумулятор». Однако в конце долгой оживленной беседы, не удержавшись, проворчал, что «с обеих сторон есть идиоты, так и не понявшие» кубинского компромисса3. 23 ноября, на пленуме ЦК КПСС, он откровенно оправдывался: «А что, мы должны были вести себя, как офицеры в царское время — пукнул на балу и застрелился от позора?» «Помощь» Кубе от китайцев можно расценить только как издевательство: китайские дипломаты предложили в случае необходимости сдать для кубинцев кровь — «Что за дешевый демагогический ход!» То ли дело Советский Союз: «Наши противовоздушные орудия стреляли дважды и сбили американский У-2. Отличный выстрел! И в обмен мы получили от США обещание не соваться на Кубу. По-моему, неплохо!»4 3 декабря на заседании Президиума он обвинил в собственной скоропостижной капитуляции… Кастро: «Фидель Кастро открыто советовал нам применить ядерное оружие. А теперь отступает и нас за собой тянет». Генерал-полковник Иванов, разработавший операцию «Анадырь», был отправлен в отставку, и Президиум поручил военной разведке расследование его роли в создании предпосылок для кризиса5.
По мнению Добрынина, советское руководство восприняло исход кубинского кризиса как «унизительный удар по своему престижу»6. Так же, по словам бывшего коллеги Хрущева Петра Демичева, переживал свое поражение и сам Никита Сергеевич. «Он делал хорошую мину при плохой игре, однако по его поведению, особенно по раздражительности, ясно было, что он чувствует себя побежденным»7.
Проблема была не только в том, что Хрущев сдался, но и в том, что последовало за капитуляцией. Кеннеди настоял на том, чтобы соглашение по турецким ракетам держалось в секрете — в результате со стороны казалось, будто Хрущев пошел на уступки в одностороннем порядке. Кроме того, Кеннеди, использовав как предлог нежелание Кастро пускать на Кубу американских инспекторов, так и не дал формального, письменного обещания не нападать на «Остров свободы»8. Этого мало: американцы потребовали убрать с острова не только советские ракеты, но и бомбардировщики Ил-28. Такую цену пришлось заплатить Хрущеву за то, что во время кризиса он не желал называть ракеты ракетами, обтекаемо именуя их «оружием, которое вы рассматриваете как наступательное». Узнав об этом, Кастро пришел в ярость. «Сукин сын… ублюдок… сволочь… no cojones [мужик без яиц]… maricon [педераст]!» — так отзывался он в частном разговоре 28 октября о «человеке, который спас мир»9.
В тот же день в Гавану пришла телеграмма от Хрущева, в которой он обвинял в гибели американского самолета кубинцев — что, конечно, не улучшило настроения Фиделя. Два дня спустя последовало пространное письмо. В ответ на упреки кубинцев, что их мнения никто не спрашивал, Хрущев заявлял, что проконсультировался с Кастро с помощью шифрограммы в ночь с 26 на 27 октября. Однако Фидель отрицал и это, и то, что якобы предлагал нанести превентивный ядерный удар по США. Кроме того, он выдвинул пять условий примирения: прекращение американской экономической блокады, отмена экономических санкций против Кубы, прекращение вторжений в территориальные воды и воздушное пространство острова, уход военно-морских сил США из залива Гуантанамо — то есть пошел в своих требованиях намного дальше Хрущева10.
