Артисты в Австралии вытворяли на льду черт знает что, превзойдя самих себя. И условия идеальные, и свет компьютерный. На самом же деле все здесь подготовили так, как обычно готовят в хорошем западном шоу. Но мы-то такого никогда в жизни не видели. Я сидела ночами с Крисом — мы писали световую партитуру. Из Англии вызвали лучшего компьютерщика по свету, но он Крису не понравился, и компьютерщика отправили обратно, через пять дней вместо него приехал другой специалист. Наконец установили свет, который нас устраивал. Правда, теперь большую часть ночи сидели они вдвоем, но я тоже каждое утро регулярно вносила свои предложения. Под шумок я познакомилась с компьютерным светом, 30–40 часов я за этим пультом провела и поняла, как он работает. В Москве мы, кстати, тоже его достали с Юриком — эти сводящиеся и разводящиеся лучи. С разноцветовой партитурой. Их было немного, но они были!
Итак, через две недели репетиций мы запустились. Нелегкий получился старт. И хотя я знала, что Австралия находится на самом краю света, я первый раз чувствовала себя в невообразимой дали от дома, от мамы, от Вовы. Порой думала, что оттуда я уже никогда обратно не долечу. Откуда вдруг возник такой испуг, при моем опыте ежегодных стрессов на всех наших и мировых чемпионатах, понятия не имею. Скорее всего, нервы уже не выдерживали, а потом все закрутилось, эти семь спектаклей в неделю шли с большим успехом. Я прожила в Австралии два месяца, когда мне импресарио разрешил вернуться на месяц, максимум на два в Москву. Я оставила труппу на Юру. Мы ощущали себя спаянной командой: Надя, Юра, Джейн, Крис. Я вернулась в Москву с мыслью, что мой коллектив вышел на какой-то совершенно другой уровень.
Мне хотелось, чтобы Юра, замечательный исполнитель, больше работал на льду, а для администрирования — тогда слово менеджмент мы не знали — требуется человек со вполне определенными знаниями, какими он не владеет, и полагается вновь искать профессионала. Я поговорила с Юрой, сказала: «Ты должен уступить место директора, мы с тобой вдвоем не справимся с управлением, у труппы начинается другая жизнь. Давай возьмем человека, который займется гастрольными договорами». Юра со мной согласился, с этим я и уехала в Москву. Накануне отъезда из Австралии я позвонила Володе Панченко и попросила мне помочь. Володя, директор Госконцерта, близкий друг моего мужа, хорошо знал всех директоров в любом артистическом коллективе. Связалась я и с Иосифом Кобзоном и тоже просила его помочь. И Панченко и Кобзон приходили в Москве на мои спектакли, видели, что это настоящее и большое дело, что в стране образовался новый перспективный ансамбль — с постоянными выездами за границу, что по тем временам было немаловажным обстоятельством. Поэтому, когда я вернулась в Москву, одно предложение с кандидатурами следовало за другим. С кем-то я встречалась на кухне, кто-то не проходил дальше гостиной, все кандидаты — уже известные директора из больших коллективов. Но чувствую, с ними все по-старому будет, а я ждала новых предложений, я уже вдохнула отравленного воздуха западного шоу-бизнеса, и опытные советские администраторы меня не вдохновляли. В стране начала проклевываться какая-то свобода, в театрах заговорили о переходе на самоокупаемость. А кто может перейти на самоокупаемость? Да никто, кроме моих «Всех звезд». Только мы можем ездить и сами себя содержать. Я хотела найти человека нового направления. И однажды Володя Панченко мне сказал: «Есть такой парень, зовут его Семен Могилевский». «Парень» жил в Кузбассе, в городе Кемерово, заведовал там филармонией и сделал Кузбасскую филармонию одной из лучших в стране. Более того, он так все в своем Кемерове устроил, что филармония всегда располагала деньгами, а артистов он понимал и принимал, как никто. Потом Могилевский работал в Москве с Хазановым и помог тому создать театр. «Он очень мобильный, — объяснял Панченко, — молодой, для художественного руководства не годится, а как коммерсант тебе подойдет». Я позвонила Моисею Мироновичу Мучнику, бывшему директору томского Дворца спорта, а потом директору Томской филармонии, старому моему товарищу. Спрашиваю: «Моисей Миронович, просветите меня, кто такой Могилевский?» Мучник отвечает: «С хорошими мозгами, сильный малый, ему лет 33 или 35, очень энергичный, понимает, как жить в новом мире». Но как с ним связаться? Попросили Панченко, и Володя организовал, чтобы Могилевский получил мой телефон. Вскоре он мне позвонил. Я сказала: «Ой, я вас давно жду, давайте наконец встретимся». Сеня пришел к нам домой, сгорбленный, с тяжелой спиной, застегнутый на все пуговицы, очень скрытный. Но глаза хорошие, внимательные. Говорил неторопливо, каждое слово как бы взвешивал. Мы втроем — Вова был дома — сели с ним в комнате, Могилевский у меня спрашивает: «Как вы представляете себе нашу совместную работу?» И что-то высказывается по поводу моего характера, мол, я крутая, одеяло всегда тяну на себя. Я объяснила: «Во всем, что касается вашей работы, обещаю: никогда не буду в нее влезать. Мне нужен человек, которому бы я абсолютно доверяла. Я хочу, чтобы театр стал самостоятельным. У нас такие-то перспективы, такие-то гастроли… Где вы будете доставать деньги и как будете оплачивать лед для репетиций театра, это ваши проблемы». Он ответил: «Я зайду к вам через неделю-две. Я должен подумать. Если приду, то уже с какими-то предложениями». Вот так и познакомились.
Через неделю он вернулся: «Я буду работать в том случае, если вы с труппой уйдете из Союзгосцирка». Но страшно же пусть уже в то, но еще советское время уходить из государственной организации в никуда, ох как страшно. Я привыкла работать только в государственных учреждениях, хотя бы в том же Спорткомитете. Но неожиданно для себя я сказала: «Вернусь в Австралию, переговорю с труппой и оттуда вам позвоню. Начинайте работать, начинайте готовить документы». — «Вы должны уйти из Союзгосцирка в первый же день, как только вернетесь в Москву после гастролей». Я пытаюсь возражать: «Семь месяцев в поездке, люди должны отдохнуть, пусть немножко, а мы их тут же теребить». Он: «Нет, в первый же день все должны написать заявления об уходе. Только в этом случае я приду к вам работать». На прощание я ему сказала: «Я не буду влезать в бухгалтерию, не хочу в ней разбираться, и не буду вас проверять. Вы видите, я человек совершенно неискушенный в денежных делах. Но в театре все должно происходить честно, мне нужен лед, мне нужны гастроли, и прежде всего мне нужна организация гастролей. У меня есть творческие планы, я ими занимаюсь сама и этой нагрузки с себя не снимаю. У вас нет таких связей с западными импресарио, как у меня, но тут я буду вам помогать». Я вернулась в Австралию. А там — полный успех. Но только я появилась, Дин «сломал» спину. Спина у Криса «полетела» за два часа до спектакля, он кататься не может, а представление отменять жалко. Ко мне подошел Эндрю Гилт и говорит: «Можешь сейчас вывести «Русскую ярмарку»?», а я притащила в Австралию все наши костюмы. Пусть ничего из прежнего и не предполагалось показывать, но я-то с собой все собрала. На всякий случай. Потому что подспудно мне все время очень хотелось продемонстрировать исключительно свои достижения. Поэтому я костюмчики прихватила, они лежали упакованные, нетронутые четыре месяца. Я сразу, как пионер: «Могу!» Тут же — к ребятам, а для них такая перемена — дополнительная нагрузка. Но мы же все вышли из пионеров, мы «всегда готовы». Четыре человека сдали билеты из зала в шесть тысяч. Объявили, что Дин болен, спектакль будет, но чисто русский. И мы три дня без англичан, без великих чемпионов, при полном зале имели не меньший успех — была большая ответственность, но и большая победа. Не могу сказать, что своей «сломанной» спиной Крис вывел нас в люди, но невольно продолжилось мое многолетнее соревнование с ним. Когда он поправился, импресарио ходили довольные, что мы не прервали гастроли, что билеты никто не сдает, что спектакли идут и зритель на них собирается. Дину поправили спину не до конца, мы ввели вставные номера: что-то он мог исполнять, а что-то нет. Так целую неделю мы выглядели хозяевами положения. Это было феноменально. Я всегда любила подобные импровизации, обычно благодаря им вспыхивают звезды, кого-то надо заменить — и… Похожая ситуация случилась спустя год в Америке — тогда я впервые показала «Кармен»…
