Толстый шмель залетает в пустую оконную раму в задней стене, в шести футах от тела Ирмы, и по кругу медленно облетает ту часть лачуги, где лежит Ирма. Подвешенный на пребывающих в непрерывном движении крыльях, шмель выглядит слишком тяжелым для того, чтобы летать, однако летит, вроде бы не прилагая к этому никаких усилий, неспешно кружит над залитым кровью полом. Мухи, дворняга и Ирма не обращают на него внимания.
Для нас, однако, шмель, который продолжает удовлетворенно жужжать, паря над камерой ужасов в дальней части лачуги, более не является приятным отвлечением, он встроился в окружающую нас таинственность. Он стал неотъемлемой частью упомянутой выше сцены, тоже требует от нас смирения и по-своему объясняет случившееся. Мощное, густое жужжание его крыльев, кажется, является эпицентром более высокого звукового фона, создаваемого жадными мухами. Как солист с микрофоном, стоящий впереди хора, шмель контролирует этот фон. Звук набирает силу, концентрируется. Когда шмель попадает в солнечный луч, проникший в лачугу через щель в восточной стене, полоски его туловища блестят черным и золотым, крылышки начинают напоминать лопасти вентилятора, насекомое превращается в удивительное, плывущее по воздуху чудо природы. Убитая девочка распростерта на залитых кровью половицах. Наше смирение, наше чувство ничтожности, наше осознание значимости всего того, что мы видим, позволяет ощутить силы, которые нам не дано понять, силы гигантских масштабов, которые всегда присутствуют и всегда действуют, но открываются простым смертным лишь в такие знаковые моменты.
Нам оказана честь, но честь эта – невыносимо тяжелая ноша. Говорящий шмель, завершая очередной круг, возвращается к окну и улетает в другой мир, и мы следуем за ним, в окно, к солнцу и воздушным высотам.
Запахи говна и мочи в «Центре Макстона по уходу за престарелыми»; едва уловимое ощущение соскальзывания в заброшенном доме к северу от шоссе номер 35; жужжание мух и запах крови в лачуге, где раньше находилась забегаловка «Закусим у Эда». Брр! Фу! Есть ли во Френч-Лэндинге хоть одно спокойное, тихое местечко? Где видимое глазом является именно тем, что есть на самом деле?
Ответ короток: нет. На всех дорогах и тропах, ведущих во Френч-Лэндинг, следует поставить знаки-указатели: «БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ! ИДЕТ СОСКАЛЬЗЫВАНИЕ! ВХОДЯЩИЙ СИЛЬНО РИСКУЕТ, ВОЗМОЖНО, И ЖИЗНЬЮ!»
Здесь действует магия Рыбака. Она пусть временно, но исключает такие понятия, как тихое, спокойное, милое. Но мы можем найти островок относительного спокойствия, потому что нам надо передохнуть. Мы, возможно, не сможем убежать от соскальзывания, но нам по силам отправиться туда, где никто не срет прямо в постели и не заливает кровью пол (во всяком случае, пока).
Пусть шмель летит своим путем, а мы – своим, и наш ведет на юго-запад, опять над лесами, дарящими жизнь и кислород, ведь нет другого такого воздуха, как над лесом, во всяком случае в этом мире, а потом вновь возвращаемся к людям.
Эта часть города называется Либертивилль. Так окрестил ее городской совет Френч-Лэндинга в 1976 году. Вы не поверите, но толстопузый Эд Гилбертсон, этот король хот-догов, в середине прошлого столетия избирался членом городского совета. Странные то были времена, воистину странные. Хотя все-таки не столь странные, как эти, рыбные дни Френч-Лэндинга, склизкие дни соскальзывания в иррациональное.
Улицы Либертивилля носят названия, которые взрослым кажутся очень красочными, тогда как дети их не понимают.
Некоторые из них даже окрестили эту часть города Древневилль. Мы спускаемся вниз, сквозь сладкий утренний воздух (уже заметно потеплело, удачный выдался денек для Клубничного фестиваля). Молча плывем над Камелот-стрит до перекрестка с Авалон, следуем по Авалон до Мейд-Мариан-уэй. А уж Мейд-Мариан-уэй приводит нас, что неудивительно, к Робин-Гуд-лейн.
Здесь, в номере 16 (милый, уютный домик, в котором может жить только добропорядочная, трудолюбивая семья, непрерывно поднимающаяся по ступенькам благосостояния), на кухне открыто окно. Из него тянет запахами кофе и гренок, удивительного сочетания, которое напрочь отрицает само существование соскальзывания (да только мы знаем, что оно существует, мы видели дворнягу, пытающуюся вытащить детскую ногу из кроссовки, как ребенок вытаскивает сосиску из хот-дога), и летим на запахи. Как это здорово – быть невидимыми! Наблюдать в нашем божественном молчании. Если бы только наши божественные глаза не видели столько ужаса! Но не будем о грустном. Мы уже на кухне, хорошо это или плохо, но пора заниматься делом. Не будем попусту тратить время, в здешних краях таких не жалуют.
На кухне дома номер 16 мы видим Фреда Маршалла, чья фотография красуется на стенде «Продавец месяца» в демонстрационном зале «Центра продажи сельскохозяйственной техники» округа Френч. Фред также три года из четырех признавался «Продавцом года» (два года назад Тед Гольц признал лучшим Отто Эйсмана, чтобы потеснить его монополию), и на работе он – само радушие и обаяние, без труда предугадывает желания клиента. Вы желаете, чтобы вас быстро и качественно обслужили? Господа, позвольте представить вам Фреда Маршалла.
Только сейчас располагающая к себе улыбка стерта с лица, а волосы, для работы столь аккуратно причесанные, этим утром еще не встретились с расческой. На нем шорты «Найк» и футболка с обрезанными рукавами, а не выглаженные брюки цвета хаки и спортивная рубашка. На столике у плиты лежит утренний номер «Ла Ривьера геральд», раскрытый на внутренних страницах.
В последнее время у Фреда появились проблемы… вернее, проблемы появились у его жены, Джуди. Но ведь все то, что ее, одновременно и его (так говорил священник, связавший их узами брака), и статья, которую Фред читает стоя, не поднимает ему настроения. Скорее наоборот. Это продолжение статьи с первой полосы, и, разумеется, ее автор – известный всем грязекопатель Уэнделл Грин, пишущий на этот раз, само собой, о «Рыбаке, который по-прежнему гуляет по Френч-Лэндингу».
Продолжение посвящено главным образом двум первым убийствам; читая, Фред сгибает и разгибает сначала правую ногу, потом левую, готовя мышцы бедер к утренней пробежке. Утренняя пробежка – какое уж тут соскальзывание? Что может быть лучше? Разве что-нибудь может испортить такое удачное начало прекрасного висконсинского дня?
Выходит, что может. Например, это:
«У Джонни Иркенхэма были самые обычные мечты, сообщает нам его убитый горем отец («Убитый горем отец, – повторяет про себя Фред Маршалл и думает о сыне, спящем наверху. – Господи, спаси меня от роли убитого горем отца», – молит он, не подозревая, как скоро он окажется именно в этой самой роли). – Джонни хотел стать астронавтом. – На мгновение на измученном лице вспыхивает улыбка. – Когда не помогал тушить пожары пожарной команде Френч-Лэндинга и не боролся с преступностью вместе с Американской лигой справедливости.
Эти невинные мечты оборвал кошмар, которого мы не можем себе и представить («Но ты, я уверен, пытался», – думает Фред, приподнимаясь на пальцах и вновь опускаясь на пятки). В начале этой недели его расчлененное тело нашел Спенсер Ховдал, проживающий в Сентралии. Ховдал, сотрудник кредитного отдела Первого фермерского банка, обследовал заброшенную ферму, расположенную на территории Френч-Лэндинга и принадлежащую Джону Эллисону из соседнего округа. Надо было определить, следует ли начинать судебный процесс по отчуждению собственности за долги. «Я вообще не хотел туда ехать, – рассказал Ховдал Вашему корреспонденту. – Если я что-то и ненавижу, так это отчуждение собственности должников (Фред достаточно хорошо знает Спенса Ховдала, чтобы усомниться, что тот ненавидит забирать собственность за долги). И еще больше пожалел, что приехал, после того, как заглянул в курятник. Я бы и не заглянул, если бы не назойливое жужжание пчел. Пчелы – моя страсть, вот я и полюбопытствовал, а чего они жужжат. Господи, как же Ты наказал меня. Навек отбил охоту любопытствовать».
