– Да, – шепчет Мышонок. – Хорошо. Теперь смотри… на другой стороне… Шуберт и Гейл-стрит… и на западе…
Мышонок проводит линию, уходящую на север от шоссе номер 35. Рисует маленькие кружки с каждой стороны. Джек понимает, что это деревья. А поперек линии пишет: «ПОСТОРОННИМ ВХОД…»
– Да, – выдыхает Док. – Это там, все так. «Черный дом».
Мышонок не обращает внимания на его слова. Затуманенный взгляд не отрывается от Джека.
– Слушай меня, коп. Слушаешь?
– Да.
– Господи, лучше тебе послушать, – говорит ему Мышонок.
* * *
Как всегда, работа захватывает Генри, поглощает до конца, отключает от тревожных мыслей. Скука и печаль не способны встать между ним и притягательностью звуков зрячего мира. Вероятно, страху это тоже не под силу. Самое трудное – не слушать пленки, а вставить первую из кассет в большой студийный магнитофон. В этот момент он уверен, что чувствует аромат духов жены даже в звуконепроницаемой, кондиционированной атмосфере студии. Он уверен, что в доме есть кто-то еще и этот кто-то стоит у двери студии, наблюдает за ним через стеклянную верхнюю половину. И это абсолютная правда. У нас-то со зрением полный порядок, поэтому мы можем видеть недоступное Генри. Мы хотим сказать ему, кто стоит за дверью, хотим посоветовать запереть дверь студии, запереть немедленно, но, увы, мы можем только наблюдать.
Генри тянется к кнопке «PLAY» на панели магнитофона. Потом его палец перемещается и включает громкую связь.
– Эй? Есть там кто-нибудь?
Человек, который смотрит на Генри через стеклянную половину двери в студию, ухмыляется. В одной руке держит секатор для подрезки живой изгороди.
– Последний шанс, – добавляет Генри и, не получив ответа, превращается в Висконсинскую крысу, орет в микрофон, стараясь застигнуть врасплох того, кто не хочет обнаружить свое присутствие. – Выходи, сладенький, выходи немедленно, сукин ты сын, поговори с Крыской!
Человек, всматривающийся в Генри, отшатывается, как может отшатнуться змея, когда жертва имитирует атаку, но не издает ни звука. Меж ощеренных в ухмылке зубов появляется старый, выдубленный временем, изрезанный морщинами язык, облизывает губы, исчезает. Этот незваный гость нашел флакон духов, который миссис Мортон не хватило духу убрать с туалетного столика в маленькой гардеробной, примыкающей к хозяйской спальне, и теперь благоухает «Моим грехом».
Генри решает, что его воображение выкинуло очередной фортель и это ошибка, на что обязательно указал бы ему Моррис Розен, окажись он рядом, и на этот раз давит на кнопку «PLAY».
Слышит откашливание, потом Арнольд Храбовски называет себя. Рыбак прерывает его, не дает закончить: «Привет, подтиральщик».
Генри прокручивает пленку назад, слушает вновь: «Привет, подтиральщик». Да, он уже слышал этот голос. Он в этом уверен. Но где? Ответ найдется, как со временем находятся ответы на все подобные вопросы, но найти его – не самое главное. Генри внимательно слушает. Его пальцы бегают по панели управления, совсем как пальцы пианиста – по клавиатуре «Стейнвея». Ощущение, что за ним наблюдают, пропадает, хотя человек за дверью студии стоит на прежнем месте, в шлепанцах в желто-черную полоску, как у шмеля, и с секатором в руке. Ухмылка сошла. Состарившееся лицо стало мрачным. Во взгляде некоторое замешательство, может, даже первые признаки страха. Старику не нравится, что эта слепая рыба, сидящая в аквариуме, может распознать его голос. Разумеется, значения это не имеет, может, это даже забавно, но забава эта мистера Маншана – не его. А забавляться они должны вместе, не так ли?
«Чрезвычайное произошло у вас. Не у меня. У вас».
– Не у меня, у вас, – повторяет Генри, имитируя интонации. – Немного баварских колбасок в твоем салате, mein
[111] друг, ja?
[112]
«Твой самый жуткий кошмар.
Аббала.
Я – Рыбак».
Генри слушает очень сосредоточенно. Дает пленке покрутиться, потом четыре раза слушает одну фразу: «Поцелуй меня в зад, обезьяна… поцелуй меня в зад, обезьяна… обезьяна… обезьяна…»
Обезьяна, значит. При чем тут обезьяна?
– Я не знаю, где ты жил потом, но вырос ты в Чикаго, – бормочет Генри. – В Саут-Сайде. И…
Лицо ощущает тепло. Внезапно он вспоминает тепло, которое ощущало его лицо. Почему так, друзья и соседи? Почему так, о мудрейшие?
«Ты всего лишь обезьяна на шестке.
Обезьяна на шестке.
Обезьяна…»
– Обезьяна, – говорит Генри. Потирает виски подушечками пальцев. – Обезьяна на шестке. Кто это сказал?
Он включает запись: «Поцелуй меня в зад, обезьяна».
Задействует память: «Ты всего лишь обезьяна на шестке».
Тепло на лице.
Жара? Свет?
То и другое?
Генри вынимает полицейскую пленку, вставляет в магнитофон вторую, привезенную Джеком в его отсутствие.
«Привет, Джуди. Ты сегодня Джуди или Софи? Аббала шлет тебе наилучшие пожелания, а Горг говорит: «Кап-кар-кар!» – Хриплый, старческий смех. – Тай тоже шлет привет. Твоему маленькому мальчику очень одиноко…»
Когда слышится плач Тайлера Маршалла, усиленный динамиками, Генри морщится и прокручивает пленку вперед.
«Быть нофые убийштфа».
Акцент вдруг резко усиливается, становится гротескным. От английского языка остаются рожки да ножки.
«Маленькие дети я быть кошить как пшенишу. Как пшенишу. Кошить как…»
– Косить, как обезьяна на шестке, – говорит Генри. – Обезьяна. Косить. Кто же ты есть, сукин ты сын?
Вновь – к полицейской пленке.
«Кнуты в аду и цепи в Шеоле».
Кнуты. Цепи. Обезьянка на шестке. Шесток. И в этих словах чувствуется акцент.
– Ты не лучше, чем… – начинает Генри, и тут наконец-то на ум приходит еще одна фраза.
«”Кошмар леди Магоуэн” в исполнении Вуди Эрмана».
Какой кошмар? С кнутами в аду? С цепями в Шеоле?
– Боже мой, – выдыхает Генри. – Боже… мой. Танцы.
Он был на танцах.
Теперь все встает на свои места. Как же они были глупы! Преступно глупы! Велосипед мальчика… он же прямо там и остался. Прямо там, Господи Иисусе! Они все слепцы, все!
– Но он такой старый, – шепчет Генри. – И слабоумный. Как можно было догадаться, что этот человек – Рыбак?
Другие вопросы следуют за первым. Если Рыбак – резидент «Центра Макстона по уходу за престарелыми», где он мог спрятать Тая Маршалла? И как этот мерзавец перемещается по Френч-Лэндингу? У него есть автомобиль?
