– Не важно, – бормочет Генри. – Сейчас, во всяком случае, не важно. Кто он и где он? Это главное.
Тепло на лице… его разум пытается сопоставить голос Рыбака со временем и местом… прожектор, разумеется, прожектор Симфонического Стэна, розовый, цвета зреющей клубники. И какая-то женщина, какая-то милая старушка…
«Мистер Стэн, эй, мистер Стэн?»
…и спросила, принимает ли он заказы.
«Я пришел сюда первым, старуха».
Тут же раздается суровый, скрипучий мужской голос, с легким немецким акцентом уроженца чикагского Сайт-Сайда, сына или внука приехавшего в Америку эмигранта.
– Обезьяна, – говорит Генри, глядя прямо перед собой. Глядя прямо на Чарльза Бернсайда, но не зная этого. – На шестке. Кошить как пшенишу.
Что же такое получается? Старый маньяк, говорящий, как Арнольд Шварценеггер?
Кто была эта женщина? Если он сможет вспомнить ее имя, то позвонит Джеку… или Дейлу, если телефон Джека по-прежнему не отвечает… и положит конец кошмару Френч-Лэндинга.
«”Кошмар леди Магоуэн” в исполнении Вуди Эрмана».
– Кошмар, – говорит Генри. Потом чуть изменяет голос, чуть растягивает слово – как старик: – Кош-мар.
Голос он имитирует здорово. Слишком здорово – по мнению старика, что стоит за дверью с секатором в руке и мрачно смотрит на Генри. Каким образом этому слепому удается так точно копировать его голос? Нехорошо это. Неправильно. Старому маньяку хочется вырезать голосовые связки из горла Генри Лайдена. Он обещает себе, что сделает это в самом скором времени.
И съест их.
Сидя на вращающемся стуле, нервно барабаня пальцами по дубовой панели, Генри вспоминает короткую стычку у эстрады. Вскоре после начала танцев на Клубничном фестивале.
«Скажите мне, как вас зовут и что бы вы хотели услышать?»
«Я – Элис Уитерс, и… «Лунный свет», пожалуйста. Бенни Гудмана».
– Элис Уитерс, – говорит Генри. – Это ее имя, и, если она не знает твоего имени, мой дорогой убийца, тогда я – обезьяна на шестке.
Он начинает подниматься, и в этот момент кто-то… или что-то… начинает постукивать, очень тихо, по верхней, стеклянной половине двери.
Медведица подтягивается ближе, чуть ли не помимо воли, и теперь она, Джек, Док и Нюхач сгрудились вокруг дивана, куда наполовину ушел Мышонок. Он похож на человека, которого медленно, но верно засасывает зыбучий песок.
«Нет, – думает Джек, – это не зыбучий песок, но смерть у него ужасная, это точно. Без всяких сомнений».
– Слушайте, – говорит Мышонок. Черная слизь вновь образуется в уголках глаз. Хуже того, течет из уголков рта. Запах разложения усиливается по мере того, как внутренние органы Мышонка один за другим прекращают борьбу. Джек искренне поражен их столь долгому сопротивлению.
– Говори, – кивает Нюхач. – Мы услышим.
Мышонок смотрит на Дока:
– Когда я закончу, сделай мне хороший укол. «Кадиллака». Понимаешь?
– Хочешь опередить смерть?
Мышонок кивает.
– Согласен. Уйдешь с улыбкой на устах.
– В этом я сомневаюсь, братец, но буду стараться.
Он переводит покрасневшие глаза на Нюхача.
– Когда все закончится, заверните меня в один из нейлоновых тентов, что лежат у тебя в гараже. Положите в ванну. Готов спорить, что к полуночи вам останется только смыть меня в трубу, как… пивную пену. Но будьте осторожны. Не касайтесь… того, что останется.
Медведица начинает рыдать.
– Не плачь, дорогая, – говорит ей Мышонок. – Я уйду раньше. Док обещал.
– Я все сделаю, дружище.
– Помяните меня, хорошо? Прочитайте стихотворение… Одена
[113]… то самое, от которого мороз пробирал до яиц…
– «Не читайте Библию ради прозы». – Нюхач плачет. – Обязательно, Мышонок.
– Послушайте… «Риппл»
[114]… и выпейте много-много «Кингслендского»… Достойно проводите меня в следующую жизнь. Полагаю, могилы, на которую вы могли бы отлить, не будет… но сделайте все, что в ваших силах.
Джек смеется. Ничего не может с собой поделать. И вот тут взгляд алых глаз Мышонка упирается в него.
– Обещай мне, коп, что туда ты пойдешь только завтра.
– Мышонок, я не уверен, что смогу это обещать.
– Ты должен. Если пойдешь этим вечером, тебе не придется волноваться из-за адского пса… в лесах есть кое-что еще… кое-что похуже… – Красные глаза закатываются, черная слизь стекает в бороду.
– Думаю, придется рискнуть, – хмурясь, говорит Джек. – Где-то там маленький мальчик…
– Он в безопасности, – шепчет Мышонок.
Брови Джека ползут вверх, он не уверен, что расслышал последнюю фразу, произнесенную Мышонком. А если и расслышал, может ли он верить его словам? Мышонок получил дозу страшного яда. Пока он еще сопротивляется его воздействию, может говорить, но…
– Пока он в безопасности, – продолжает Мышонок. – Не от всего… полагаю, до него могут добраться… но только не мистер Манчинг. Так его зовут? Манчинг?
– Я думаю, Маншан. Откуда ты знаешь?
Мышонок отвечает улыбкой. Улыбкой умирающей сивиллы. Вновь ему удается прикоснуться ко лбу, и Джек в ужасе замечает, что его пальцы слиплись, а их кончики почернели.
– Отсюда, откуда же еще? Все отсюда. Больше взять неоткуда. И послушай, будет лучше, если мальчишку съест какой-нибудь громадный жук или горный краб… там, где он сейчас, чем ты умрешь, пытаясь его спасти. Если ты умрешь, аббала точно заполучит его. Так говорит… твой друг.
– Какой друг? – подозрительно спрашивает Док.
– Не важно. Голливуд знает. Не так ли, Голливуд?
Джек с неохотой кивает. Разумеется, это Спиди. Или Паркус, если так больше нравится.
– Подожди до завтра, – говорит Мышонок. – До полудня, когда солнце будет в зените в обоих мирах. Обещай.
Поначалу Джек молчит. Противоречивые чувства раздирают его.
– К тому времени, как вы доберетесь до шоссе номер тридцать пять, уже стемнеет, – вставляет Медведица.
– И в лесу точно водятся всякие твари, – добавляет Док. – В сравнении с которыми динозавры «Парка юрского периода» – домашние зверушки. Не думаю, что вы захотите пойти туда в темноте. Разве для того, чтобы свести счеты с жизнью.
– Когда вы все сделаете… – шепчет Мышонок. – Когда вы все сделаете… если кто-то из вас останется в живых… сожгите этот дом. Эту дыру. Эту могилу. Сожгите дотла, слышите? Закройте эту дверь.
