Весть о предательстве Элти Бернсайд вызывает ту же реакцию, пусть и не такой силы. Это нетерпимо, он не желает это выносить.
– Да, – говорит Берни, – давай разберемся. Найдем выход из этой ситуации.
Он поднимается, и звук, доносящийся из центра Френч-Лэндинга, заставляет его ускорить свои движения. Это вой полицейских сирен, двух, а то и трех. Берни, конечно, в этом не уверен, но подозревает, что Джек Сойер нашел тело своего друга Генри, только Генри к тому моменту еще не умер и сумел сказать, что опознал голос убийцы. Джек позвонил в полицейский участок, и вот вам результат.
Шаг – и он уже у стола. Одного взгляда на бумаги достаточно, чтобы понять, чем занимался Шустрик.
– Двойная бухгалтерия, да? Ты не только подтиральщик, но еще и воришка.
За считаные секунды на лице Шустрика Макстона отражается едва ли не весь спектр человеческих эмоций: ярость, недоумение, замешательство, уязвленная гордость, злоба, изумление. И пока мышцы его лица пребывают в непрерывном движении, Берни достает из-за пояса секатор для подрезки живых изгородей. В кабинете они кажутся очень большими и еще более опасными, чем в гостиной Генри Лайдена.
Для Шустрика их лезвия – что косы. И когда Шустрик отрывает от них взгляд и смотрит на стоящего перед ним старика, то видит перед собой не человеческое – демоническое лицо. Глаза Бернсайда светятся красным, губы разошлись в жутком оскале, обнажив зубы, похожие на осколки разбитого зеркала.
– Не вздумай, приятель, – верещит Шустрик. – Полиция уже в холле.
– Я не глухой. – Берни втыкает одно из лезвий в рот Шустрика и смыкает их на потной щеке. Кровь льется на стол, глаза Шустрика вылезают из орбит. Берни тащит секатор на себя, из раны вылетают несколько зубов и часть языка. Шустрик пытается схватить секатор. Бернсайд отступает на шаг и наполовину разрезает правую кисть Шустрика.
– Черт, острые, однако, лезвия, – цедит он.
Макстон выскакивает из-за стола, заливая все кровью и истошно вопя. А Берни, прицелившись, вонзает секатор в обтянутый синей рубашкой живот Шустрика. Когда выдергивает лезвия, Шустрик стонет, валится на колени. Кровь хлещет из него, как вода из перевернутого графина. Его тянет к земле, он опирается на локти. Мотает головой, что-то бормочет, вроде бы просит оставить его в покое. Налитые кровью глаза поворачиваются к Чарльзу Бернсайду, в них – мольба о пощаде.
– Нашел кого просить. – Бернсайд смеется, наклоняется, охватывает лезвиями шею Шустрика и практически отрезает ему голову.
Сирены ревут уже на Куин-стрит. Скоро полицейские побегут по дорожке, ведущей к парадной двери, ворвутся в холл. Бернсайд оставляет секатор на широкой спине Шустрика и сожалеет, что у него нет времени справить малую нужду на тело, а большую – в голову, но мистер Маншан торопит: «Фремя, фремя, фремя».
– Я не дурак, тебе нет нужды поучать меня, – отвечает Бернсайд.
Выходит из кабинета, из комнатенки мисс Вайлес. Уже в холле видит перемигивающиеся «маячки» двух патрульных машин, припаркованных за живой изгородью. Остановились они недалеко от места, где он крепко сжал рукой шею Тайлера Маршалла. Берни чуть прибавляет шагу. Когда добирается до коридора «Маргаритки», двое полицейских с детскими лицами проламываются сквозь живую изгородь.
Батч Йеркса уже стоит у стола, протирает глаза. Смотрит на Бернсайда и спрашивает:
– Что случилось?
– Выметайся отсюда, – отвечает Берни. – Отведи их в кабинет. Макстон ранен.
– Ранен? – Вместо того чтобы сдвинуться с места, Батч таращится на залитые кровью одежду и руки Бернсайда.
– Иди!
Батч поворачивается к холлу, и когда молодые полицейские влетают в большие стеклянные двери, постер Ребекки Вайлес давно уже снят, Батч кричит, указывая направо:
– Кабинет! Босс ранен!
Пока Йеркса общается с копами, Чарльз Бернсайд протискивается мимо него. Мгновением позже входит в мужской туалет крыла «Маргаритка» и прямиком направляется к одной из кабинок.
А как там Джек Сойер? Мы уже знаем. Да, мы знаем, что он заснул на краю кукурузного поля, у подножия холма в западной части Норвэй-Вэлли. Мы знаем, что тело его становилось все легче, все больше напоминало клок тумана или облако. Потом потеряло очертания, стало прозрачным. Джек, разумеется, при этом спал. И во сне, это мы можем только предположить, видел небо цвета скорлупы яйца малиновки, которое раскинулось над поместьем на Роксбери-драйв, что на Беверли-Хиллз, где Джеки шесть, шесть, шесть лет или двенадцать, двенадцать, двенадцать, а может, и шесть и двенадцать одновременно, а папа клево играет на трубе, трубе, трубе («Плевать на этот сон», – сказал бы вам Генри Шейк, последняя мелодия альбома Декстера Гордона «Папа играет на трубе»). В этом сне все отправились в путешествие и никто не отправился куда-то еще, странник-мальчик заполучил главный приз, а Лили Кавано Сойер поймала шмеля в стакан. Улыбаясь, она вынесла стакан со шмелем за двери и выпустила его. Вот шмель и путешествовал в Запределье и обратно; во время его путешествий миры двигались своим загадочным курсом, соприкасались, содрогались, отталкивались, и Джек тоже путешествовал своим загадочным курсом в бесконечно синее, цвета скорлупы яйца малиновки небо, следуя за шмелем, возвращался в Долины, где и спал посреди затихшего поля. В том же самом сне Джек Сойер, человек моложе двенадцати и старше тридцати лет, сокрушенный горем и любовью, навещает некую женщину. И она ложится рядом с ним в постель из мягкой травы, и она обнимает его, и его благодарное тело познает блаженство ее прикосновений, поцелуев, благословения. Что они делали вдвоем в запредельных Долинах, нас не касается, поэтому мы и присоединяем наше благословение к благословению Софи и оставляем их блаженствовать в обществе друг друга, этих мальчика и девочку, этих мужчину и женщину.
Возвращение, естественно, сопровождается чистыми, насыщенными запахами земли и кукурузы, кукареканьем петуха на ферме кузенов Гилбертсона. Паутина поблескивает капельками росы возле покрытого мхом камня. Муравей ползет по запястью Джека, тащит травинку, изогнутую буквой V, в остром углу которой блестит и подрагивает крошечная капелька только что образовавшейся воды. Чувствуя себя дивно отдохнувшим, будто родившимся заново, Джек осторожно сбрасывает трудолюбивого муравья на землю, поднимается. Роса сверкает на его волосах и бровях. В полумиле от него, за полем, луг Генри раскинулся вокруг дома Генри. Тигровые лилии дрожат на холодном утреннем ветру.
Тигровые лилии дрожат…
Увидев капот своего пикапа, высовывающийся из-за дома, он вспоминает все. Мышонка, слово, которое дал Мышонку. Дом Генри, студию Генри, его предсмертное послание. К этому времени копы и эксперты уже должны уехать, залитый кровью дом опустеть. Дейл Гилбертсон и, возможно, детективы Браун и Блэк, наверное, сейчас ищут его. Детективы Джека не интересуют, а вот с Дейлом он хочет поговорить. Пора познакомить Дейла с некоторыми удивительными фактами. От этого глаза у Дейла, конечно же, полезут на лоб, но, как известно, не разбив яиц, омлета не приготовить. Так что Дейлу придется выслушать все, что скажет ему Джек, потому что его верность и решительность нужны Джеку в грядущем путешествии по «Черному дому».
