Он медленно катит велосипед по тротуару, восстанавливая дыхание. Вот и перекресток Чейз и Куин-стрит. Эбби называет Куин-стрит Гомик-стрит
[47]. Разумеется. Неудивительно. Но это еще не самое страшное. Тайлер любит сюрпризы, любит узнавать, видеть что-то новенькое. Эбби Уэкслер – нет. Так что кардинально разной реакции на музыку, доносившуюся из кабины проезжающего пикапа, следовало ожидать.
Тайлер останавливается на углу, смотрит на Куин-стрит. С обеих сторон зеленые изгороди. Над той, что по правую руку, видны красные крыши связанных между собой зданий. Дом престарелых. За главными воротами выставлен какой-то щит. Из любопытства Тайлер садится на велосипед и медленно едет по тротуару, чтобы посмотреть, что написано на щите. Длинные ветви, вылезающие из изгороди, цепляются за руль.
На щите нарисована огромная клубничина. Под ней надпись: «СЕГОДНЯ КЛУБНИЧНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ!» «Что такое Клубничный фестиваль? – думает Тай. – Вечеринка для стариков?» Это вопрос, но не слишком интересный. Постояв у ворот несколько секунд, он разворачивает велосипед, чтобы вернуться на Чейз-стрит.
Чарльз Бернсайд входит в мужскую комнату крыла «Маргаритка», по-прежнему улыбаясь и сжимая в руке любимый камень Батча. Справа от него – ряд раковин с зеркалами над ними. Зеркала металлические, какие можно найти в туалетах баров и салунов низкого пошиба. В одном Берни видит собственное улыбающееся отражение. В другом, ближе к окну, – маленького мальчика в футболке «Милуокских пивоваров». Мальчик стоит, оседлав свой велосипед, напротив ворот, смотрит на щит, извещающий о Клубничном фестивале.
Берни начинает пускать слюни. Они не ползут по подбородку, как у немощного старика. Берни пускает слюни, как злой волк из сказки, они пузырятся в уголках рта и стекают по подбородку белой пеной. Рассеянно он стирает их одной крючковатой рукой, сбрасывает на пол, не отрывая взгляда от зеркала. Мальчик в зеркале – не один из бедных, заблудившихся в лесу крошек, на которых точит зубы волк. Тай Маршалл прожил во Френч-Лэндинге всю жизнь, он тут все знает… но может заблудиться. Очень даже легко. А потом очутится в некой комнате. В некой камере. Или потащится к странному горизонту на обожженных, кровоточащих ножках.
Особенно если все будет как хочется Берни. Ему надо спешить, но, как мы уже заметили, Чарльз Бернсайд, при определенных обстоятельствах, может двигаться очень быстро.
– Горг, – говорит он зеркалу. Произносит это ничего не означающее слово ясно и четко. – Давай, Горг.
И, не дожидаясь, что за этим последует, он и так знает, поворачивается и направляется к ряду из четырех туалетных кабинок. Входит во вторую слева и закрывает за собой дверь.
Тайлер только успел оседлать свой велосипед, как за изгородью, в десяти футах от щита с надписью «Клубничный фестиваль», что-то зашуршало. Большая ворона продирается сквозь ветки и выходит на тротуар Куин-стрит. Смотрит на мальчика умным, блестящим глазом. Останавливается, расставив черные лапки, открывает клюв, говорит: «Горг!»
Тайлер, глядя на ворону, начинает улыбаться. Он не уверен, что слышал голос вороны, но уже готов порадоваться (в свои десять лет он всегда готов порадоваться, сталкиваясь с неведомым).
– Что? Ты что-то сказала?
Ворона взмахивает крыльями, склоняет голову набок.
– Горг! Тай!
Мальчик смеется. Она произнесла его имя! Ворона знает, как его зовут!
Он слезает с велосипеда, ставит его на подставку, приближается к вороне на пару шагов. Об Эми Сен-Пьер и Джонни Иркенхэме он, к сожалению, не вспоминает.
Он думает, что ворона улетит, если он подойдет к ней, но она лишь взмахивает крыльями и бочком движется к тенистой зеленой изгороди.
– Ты произнесла мое имя?
– Горг! Тай! Аббала!
На мгновение улыбка Тая гаснет. Последнее слово ему знакомо, и ассоциации оно вызывает, прямо скажем, неприятные. По этой причине ему вспоминается мать. Потом ворона вновь произносит его имя. Безо всяких сомнений – Тай.
Еще один шаг к изгороди. Ворона отвечает тем же, забираясь под зелень. На улице ни души. Эта часть Френч-Лэндинга дремлет под утренним солнцем. Тай шагает следом, навстречу своей судьбе, и содрогаются все миры.
Эбби, Ронни и Ти-Джи вразвалочку выходят из магазина «С семи до одиннадцати», где тряпкоголовый продавец только что выдал им по черничному мороженому (тряпкоголовый – одно из словечек, которые Эбби почерпнул у отца). У каждого также по две колоды карт «Магия».
Эбби, его губы уже измазаны синим, поворачивается к Ти-Джи:
– Съезди за копушей.
На лице Ти-Джи читается обида.
– Почему я?
– Потому что Ронни купил карты, недоумок. Давай, живо.
– А на черта он нам, Эбби? – спрашивает Ронни. Он привалился спиной к стойке для велосипедов, лижет холодный, сладкий брусок льда.
– Потому что я так говорю, – отрезает Эбби. Дело в том, что по пятницам у Тайлера Маршалла всегда есть деньги. Собственно, деньги у него есть практически каждый день. У его родителей их куры не клюют. Эбби, которого в одиночку воспитывает (если это можно назвать воспитанием) отец, уборщик в доме престарелых, из-за этого подсознательно ненавидит Тайлера. До первых унижений остается совсем ничего, а затем последуют и первые избиения. Но сейчас ему нужны лишь карты «Магия», еще по колоде на каждого. А то, что Тайлер «Магию» не жалует, никого не должно волновать.
Но сначала они должны доставить этого маленького копушу сюда. Или маленького кошупу, как назвал его Ронни, у которого вечно каша во рту. С другой стороны, слово получилось забавное. Эбби решает, что его следует взять на вооружение. Кошупа. Хорошее слово. Позволяет одновременно посмеяться и над Таем, и над Ронни. Два по цене одного.
– Шевелись, Ти-Джи. Если не хочешь получить индейский ожог.
Ти-Джи не хочет. Индейские ожоги Эбби чертовски болезненны. Он театрально вздыхает, выкатывает велосипед из стойки, садится на него и катит вниз по холму, одна рука на руле, вторая – с мороженым. Он рассчитывает сразу увидеть Тая, возможно, катящего велосипед, потому что он… так… ус-с-с-тал, но Тая на Чейз-стрит нет.
Куда же он подевался?
Ти-Джи сильнее нажимает на педали.
В мужском туалете мы теперь смотрим на ряд кабинок. Дверь второй слева закрыта. В трех остальных – распахнуты. Поблескивают хромированные петли. Под второй дверью мы видим лодыжки со вздутыми, старческими венами над грязными шлепанцами.
Раздается громкий крик. Голос мужской, молодой, грубый, требующий, злой.
– Аббала! Аббала-дун! Маншан горг!
Внезапно спускается вода. Не только из того бачка, что за закрытой дверью. Из всех бачков. И во всех писсуарах на противоположной стене хромированные ручки синхронно поворачиваются. Вода бежит по изогнутым фаянсовым поверхностям.
