Хабалов 25 февраля в 4 ч. 40 мин. послал в Ставку шифрованную телеграмму об опасном развитии событий в столице империи и просил совета и помощи. В 9 часов вечера Хабалов получил ответную телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай»
[446]. Но к исходу этого дня на стороне восставших уже находилось около 67 тысяч солдат, четвертая часть столичного гарнизона. Революционные войска совместно с рабочими и боевыми дружинами захватывали мосты и вокзалы, громили полицейские участки и жандармские управления, сожгли здание окружного суда и освободили заключенных из тюрем, овладели петроградской крепостью и арсеналом
[447]. Все атрибуты центральной и городской власти, в виде разогнанных управ и разрушенных полицейских участков и валявшихся на улицах двуглавых орлов, оказались разбросанными по всему городу, и их никто не собирал, и власти как таковой в Петрограде не стало.
Номинально правительство еще существовало, но оно было недееспособно и разлагалось у себя на глазах. Столкнувшись с недовольством масс и народными волнениями, министры проявили беспомощность и растерянность, вслед за которой последовал страх, сковавший их волю и решимость к борьбе. Все они были похожи на неопытных рыбаков, вышедших в море в надежде на солнечную и безветренную погоду, а попавших в шторм, к которому они не были готовы. Всем здоровым силам в этот час было заметно, что разношерстная кучка ничтожеств, вознесенных игрою случая на вершины государственной власти, жила без конкретных планов и без ясных мыслей, как поступить с набиравшими силу революционными процессами в столице. Жила со дня на день, подстегиваемая в сущности теми же ожиданиями, которые наполняли страну: что-то будет, — что-то должно произойти. И так же готовились: усиливали штаты полиции, обучали городовых и стражников стрельбе из пулеметов, устраивали при участках и становых квартирах склады оружия, всячески старались возродить былые «союзы активной борьбы с революцией», запретили все съезды, кроме астрономического, взяли всю печать под предварительную цензуру, предоставив администрации подвергать конфискациям газеты и иным репрессиям даже то, что цензурой было разрешено
[448].
В 12 часов ночи 26 февраля все правительство собралось на квартире Голицына, но никаких решений там не было принято, хотя оно и заседало до 4-х часов утра. Речь шла в основном о том, что «в понедельник в Государственной думе предполагается ряд выступлений, которые заставляют правительство закрыть думу». Все министры, кроме Протопопова, Добровольского и Раева, были против роспуска думы. Протопопов рассказал об уличных беспорядках и настаивал на их прекращении с помощью вооруженной силы. Приглашенный на заседание правительства генерал Хабалов тоже стоял на ужесточении применения военной силы, и сам Голицын попросил у генерала охраны для своей безопасности.
[449] Разошлись министры в 4 часа утра, так и не вскрыв и не разрешив ни одного насущного вопроса наступающего дня. В конце заседания было принято решение «просить Государственную думу употребить свой престиж для успокоения толпы».
[450] Решено было собраться через 4,5 часа в Мариинском дворце. Журналов совещаний в эти дни не велось.
Жизнь Ставки в этот день текла по-прежнему однообразно: в 9 ч. 30 мин. Николай II приходил в штаб и до 12 ч. 30 мин. проводил время с Алексеевым, после чего был завтрак, потом прогулка на автомобилях; в 5 часов пили чай, и после этого приходила петербургская почта, и царь уходил к себе для работы с ней. В этот день от императрицы пришло две телеграммы. В одной говорилось, что в «городе пока спокойно», а в вечерней уже появились опасения, «что совсем нехорошо в городе»
[451].
26 февраля, видя полный паралич правительства, председатель Государственной думы Родзянко встретился с премьер-министром князем Голицыным и стал убеждать его уйти в отставку, чтобы спасти положение в столице и побудить царя пойти на создание правительства, состоящего из известных и влиятельных лиц страны. Князь не имел сил справиться с волнениями и забастовками, но он имел беспредельное упрямство в удержании ускользающей от него власти, и, чтобы остановить притязания Родзянко, премьер вытащил из своей папки и показал думскому председателю документ о роспуске думы, подписанный императором еще 13 февраля. Как заряженный пистолет, Голицын угрожал разрядить его — тут же поставить сегодняшнюю дату под документом, что заставило Родзянко уйти ни с чем.
[452] После ухода Родзянко Голицын, подумав, поставил на документе императора дату 26 февраля и отправил его министру юстиции Добровольскому для оформления и опубликования в печати. Вместо тушения пожара в него были подброшены дрова: депутаты отказались расходиться и вокруг себя сразу создали самый опасный очаг напряженности. Родзянко не блистал решимостью, и он всегда причислял себя к верным сторонникам монархии, но, вернувшись в думу после встречи с Голицыным, он не уставал повторять: «Сделали меня революционером, сделали!» — твердил он
[453].
В этот же день он отправил первую телеграмму царю, в которой говорилось: «Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство». Одновременно председатель думы обратился по телеграфу к главнокомандующим фронтами и к генералу Алексееву с просьбой поддержать его обращение
[454]. Николай II все еще был в неведении относительно масштабов волнений в столице империи и продолжал свою обычную размеренную жизнь в Ставке. Прочтя телеграмму председателя думы, царь, по позднему признанию Фредерикса, сказал ему: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду отвечать»
[455]. Большая часть телеграмм в Ставку министром внутренних дел Протопоповым и военным министром Беляевым отправлялась на имя дворцового коменданта Воейкова, который был одним из главных заговорщиков и одним из влиятельных сотрудников прусской разведки, действовавшей в окружении царя. Они в деталях докладывали ему, в каких масштабах развиваются события в столице империи, чтобы он лучше был ориентирован для принятия своего решения в отношении отстранения Николая II от власти. Вместе с министром двора графом Фредериксом и своим многочисленным аппаратом обеспечения и обслуживания, стоявшим по рангу выше генералов и офицеров военного штаба Алексеева, они сумели в течение четырех дней — 24–27 февраля — докладывать Николаю II все события, происходящие в столице и в стране, в такой успокоительной форме, что царь проводил все эти дни в полном покое. Можно вполне предположить, что во все эти дни Николай II не был знаком ни с одной тревожной телеграммой из Петрограда, а все ответы на них давались людьми Фредерикса и Воейкова. Ведь огромный опыт переписки на востребованную военную тематику для нужд германской армии между императором и императрицей, совершаемой прусской агентурой, действовал в течение всей войны, и его формы были использованы и в данной обстановке. Нам не оставлены свидетельства переговоров царя с царицей в эти тревожные для них и для империи дни, как не оставлены свидетельства телеграмм императрицы Александры Федоровны, что они дошли до адресата. Это подтверждает и сама императрица, которая, по прибытию в Царское Село генерала Иванова, попросила его прибыть к ней и в два часа ночи. 2 марта Александра Федоровна заявила ему, что она ничего не знает о судьбе своего мужа, к которому она пыталась отправить даже аэроплан
[456].
