Императора беспокоила судьба сына Алексея, который, помимо неизлечимой болезни гемофилии, обладал сильным и упрямым характером. Его невозможно было сбить с задуманной мысли и дела, как невозможно было изменить в нем и мнение о человеке, о котором он сделал свой вывод. Болезнь сына тревожила отца, но еще больше его тревожил упрямый характер наследника. В том окружении, в котором оставлял ему престол Николай, умели расправляться с неуживчивыми и неугодными людьми. Пример Столыпина не давал никаких иллюзий относительно способа устранения таких людей, и Николай испытывал чудовищный страх за судьбу сына. Царь пригласил к себе доктора Федорова и попросил его дать прогноз относительно продолжительности жизни и возможного царствования Алексея. Врач не скрывал всех опасностей неизлечимой болезни, но привел примеры, когда носители этой болезни доживают до пожилого возраста. Но врач задел тревожную мысль, витавшую в глубинах души Николая, о том, что, лишившись трона, он «будет почти наверняка выслан с императрицей из России. Если это произойдет, новое правительство никогда не разрешит своему государю учиться за границей вблизи его родителей. Даже если всей семьей разрешат остаться в России, воспитание Алексея будет наверняка передано в другие руки»
[501]. Николай понимал, что доктор говорит ему не свои мысли, а пересказывает идею заговорщиков относительно судьбы Алексея. Именно в эти руки Николай больше всего боялся отдать своего сына. Советоваться больше было не с кем — свита бездействовала и молчаливо ждала окончания трагического спектакля, затеянного окружением Николая для отрешения его от власти. Сотни генералов и офицеров, входящих в его свиту, вместе с батальоном охраны были такими же пленниками армии, как и сам царь, и, скованные страхом наказания находящихся в их рядах влиятельных людей, они послушно выполняли их волю. Николая поражало поведение дворцового коменданта генерала Воейкова и министра императорского двора графа Фредерикса, согласованно действовавших с командованием Северного фронта и покорно выполнявших приказы генералов Рузского и Данилова, что разительно отличалось от всей их предыдущей деятельности.
Генерал Воейков все время поддерживал себя в фальшивом и напускном веселом настроении, разительно бросавшимся всем в глаза. Его психика не справлялась с порученным ему прусской разведкой делом — помогать отстранять Николая от власти, оберегать которую он по своему долгу был обязан. Видимо, только угроза неминуемой смерти заставила его изменить своему монарху и своему Отечеству, потому что иного смысла найти ему оправдания в измене не могло существовать в природе. Его тесть, министр императорского двора и уделов, граф, генерал-адъютант Фредерикс, пытался подражать в веселости Воейкову, но преклонный возраст и старость побуждали его совершать причудливые и непонятные поступки, когда он, чтобы скрыть свою измену от царя, одевал мундир с портретами трех императоров в бриллиантовой оправе и выходил на перрон вокзала, словно издеваясь над своей совестью и долгом и мучая себя былыми воспоминаниями, в которых он находил для себя отраду. Его ждал скорый удар судьбы. Гучков, приехавший в Псков, сказал при встрече Фредериксу, что его дворец в Петрограде ограблен и сожжен, а судьба его жены неизвестна.
Находясь в тревожных раздумьях о мучительном выходе из тупика, в который он сам себя загнал, и в ожидании приезда делегатов из Временного комитета Государственной думы, император изменил свое первоначальное решение и заготовил свой проект отречения от престола, содержанием которого он ни с кем не поделился. В 9 часов вечера в Псков прибыли уполномоченные представители Временного комитета Государственной думы Гучков и Шульгин, в чьи обязанности входило принять от императора акты отречения от престола и назначения на пост председателя Временного правительства князя Львова и Верховным главнокомандующим — великого князя Николая Николаевича. Их встретил один из офицеров свиты императора и провел их в вагон для совещаний, так как других ответственных лиц рядом с царем не оказалось, а Рузский отсутствовал по делам фронта. Через короткий промежуток времени в вагон вошел Николай II, поздоровался со всеми за руку и, пройдя в середину вагона, сел за маленький столик, приглашая остальных последовать его примеру. Те, кто знал царя, заметили в нем сразу разительную перемену. Он был сосредоточен и собран, и ни один мускул не передавал его внутреннего состояния. Царь был похож на льва, случайно попавшего в клетку, с силой и возможностями которого приходилось всем считаться. Напряжены были больше гости, чем сам царь. Наверное, в императоре проснулась вековая гордость династии Романовых, которая за свою многовековую судьбу знала немало примеров стойкости и мужества, пред которой преклонялись недруги и враги. К тому же царь был одет в простой серый френч без императорских отличий и вензелей, что только подчеркивало в нем готовность к испытаниям выпавшей на него судьбы. Гучков, подойдя к столу и положив на него свою руку, волнуясь и не глядя на царя, сказал Николаю, что Россия под его правлением заведена в бездну, и единственным выходом спасти страну от окончательного развала должно стать его отречение от престола
[502]. От имени Временного комитета Государственной думы Гучков сообщил молчавшему Николаю, что Петербург уже всецело в руках новой власти, и попытки армии изменить ход событий ни к чему не приведут, так как всякая воинская часть перейдет на их сторону. Рузский, присоединившийся в это время к участникам этого важного диалога, при этих словах вмешался в речь Гучкова и подчеркнул готовность армии подчиняться приказам только новой власти. «Поэтому, — завершил свою речь Гучков, — всякая борьба для Вас бесполезна. Ответ наш заключается в том, что Вы должны отречься от престола». Царь, не перебивая и не вмешиваясь в речь Гучкова, спокойно ответил: «Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься»
[503]. План заговорщиков шел в русле задуманного, и Гучков, как о совершенно понятном деле, заговорил о судьбе наследника, заявив, что он будет оторван от семьи, так как «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения»
[504]. Николай возразил сразу, причем его голос и манеры были спокойны и деловиты: «Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До 3-х часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына. Затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен»
[505]. Царь сделал многозначительную паузу, и все с напряжением ждали продолжения его мыслей. «Вы это, надеюсь, поймете», — медленно и не торопясь произнес Николай. Затем он продолжил: «Поэтому я решил отречься от престола в пользу моего брата, Михаила Александровича»
[506]. Предложение это застало приехавших из Петрограда врасплох. Никто из присутствующих не обратил внимания на недопустимость такого решения, когда императорскую корону предлагалось принять Михаилу, на которую он — при живом наследнике престола — не имел права. В ближайшие дни этот незаконный монархический акт повлечет за собой такую череду важных событий, от которых начнется новый отсчет времени уже при другой власти, опирающейся на буржуазные демократические институты, а не на самодержавную власть. Гучков и Шульгин после короткого обмена мнениями между собой по поводу высказанного решения Николая согласились с ним, и их не насторожило его несоответствие закону о престолонаследии, к тому же они торопились в Петроград, довольные легким достижением достигнутой цели. Кроме того, они везли собой важный документ — утвержденный царем акт о назначении князя Г. Львова председателем Временного правительства. Перед их уходом Николай сказал делегатам, что он назначает верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, и Гучков не возражал, после чего была тут же составлена телеграмма в его адрес. Встреча заканчивалась. На все документы, подписанные Николаем, министром императорского двора графом Фредериксом была поставлена сургучная печать, и все скреплено его подписью. Последнее обращение Николая касалось судьбы императрицы и детей и планов в отношении его лично. Он сказал Гучкову, что желает поехать в Ставку, чтобы проститься с войсками, а затем вернуться в Царское Село, к семье. Гучков не знал, что посоветовать, но он и не возражал намерениям бывшего царя. В тот же вечер Гучков и Шульгин выехали в Петербург, а Николай — в Могилев. Со станции Сиротино он послал следующую телеграмму брату: «Его Императорскому Величеству Михаилу Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники»
[507].
