Повсюду наброски: девочка накручивает на пальчик прядь волос, девочка бегает в парке, девочка перепрыгивает лужи, девочка читает книгу, набросив на плечи кардиган, девочка готовит у плиты. Снова девочка, уже скорее девушка, с едва намеченным лицом. Все готово для большой картины, которую Эд намерен скоро начать писать.
Неожиданно я ощутила укол ревности. Мне тоже хочется ощутить творческое вдохновение, а я буксую. Запуталась в чем-то непомерно большом для меня, барахтаюсь в паутине лжи и полуправды, которую мне, с моим ограниченным опытом, приходится распутывать. И так достается не мне одной: другая молодая адвокатша в нашем бюро бьется над делом о разводе, не зная толком, как его вести. Остается только сочувствовать ее клиентке.
Мама взяла трубку сразу, и на миг я словно оказалась дома. Она уже украсила холл мишурой, заплетя ее между столбиков перил. Омела свисает с центральной люстры из тележного колеса, остролист обрамляет фотографии над лестницей, в том числе наши с Дэниэлом пастельные детские портреты. На обеденном столе изящные безделушки, чтобы скрыть пустоту на месте пятого прибора. Рождественское убранство ждет моего приезда, потому что без последнего ребенка у моих родителей как бы ничего и нет.
Тяжесть ответственности чувствовалась в моих виноватых словах:
– Извини, уже поздно, но я была на работе…
Я ждала, что мать опять скажет: я пропадаю в своем бюро, а молодому мужу нужно чаще видеть молодую жену. Но я вдруг догадалась, еще прежде чем услышала ее прерывистый голос: что-то случилось.
– Что? – хрипло спросила я.
После Дэниэла у меня было странное ощущение, что ничего плохого – по-настоящему плохого – уже не произойдет. Оказывается, в этом я не одинока. Вскоре после того, как не стало Дэниэла, я слышала по радио выступление женщины, у которой дочь погибла в аварии, – так вот, она считала, что о выжившем сыне можно больше не беспокоиться, худшее уже позади… Я жила с этим ощущением, пока сейчас не услышала мамин голос.
– Что-то с папой? – с трудом произнесла я. Я представила, что он лежит у нижней ступеньки лестницы. Сломал шею. Или инфаркт.
– Нет, мы-то здоровы…
От облегчения у меня выступил пот. Эд сосредоточенно вглядывался в женщину с пустым лицом, но по его позе я заподозрила, что он прислушивается.
– Тогда кто?
– Мерлин… Он… Его больше нет.
Я схватилась за край стола. В поле зрения возникла протянутая рука Эда, и я благодарно ее сжала.
– Ну, он уже был старый… – начала я.
– Ветеринар считает, ему в корм подсыпали отраву, – всхлипнула мама.
– Отраву?!
При этом слове у Эда сделался ошарашенный вид.
– Откуда вы это взяли?
– Мы нашли Мерлина в загоне, – прерывистым голосом говорила мать. – А на дверях конюшни была записка.
Опять записка. Меня затрясло. Из груди что-то поднялось к самому горлу. Голод, мучивший меня по дороге домой, пропал.
– Что говорится в записке? – спросила я, уже догадываясь.
– Там написано: «Скажите своей дочери, чтобы она отказалась от этого дела». – Страдальческий мамин голос задрожал: – Это то самое дело, где фигурирует бойлер? То, о котором пишут все газеты?..
Эд подался ко мне, обеспокоенный настолько, что выронил альбом.
Я медленно опустила трубку. Не потому, что оборвалась еще одна ниточка, связывавшая меня с Дэниэлом. Не из-за парализующего страха, что кто-то узнал, где живут мои родители (неужели снова неймется дяде Сары Эванс?).
Нет. Я едва не уронила трубку от шока, нечаянно увидев в альбоме Эда всю правду. Я полагала, что абрис женского лица – незаконченный портрет Карлы, однако с ковра мне в лицо смеялась Давина, победно откинув голову в ореоле роскошных волос.
Глава 18. Карла
День рождения Карлы не праздновали, как у одноклассниц.
– Какие гости? Квартира слишком тесная, – сказала мама. – Зато посмотри, что тебе купил Ларри!
В общем коридоре стоял самый красивый розовый велосипед, какой только Карла видела в жизни: блестящий, почти как машина Ларри, со звонком, как просила Карла, и с маленькой корзиной. А когда девочка опробовала его в парке, он понесся как птица!
– Да у тебя талант, – сказал Ларри без улыбки.
В следующее воскресенье телефон звонил по два раза в час.
– Когда я отвечаю, – недоуменно сказала мама, – ничего не слышно. Может, на линии поломка? Подойди ты в следующий раз.
Карла подошла. Сперва девочка ничего не слышала, но, когда она уже собиралась положить трубку, в ней послышалось дыхание. После этого живот у нее снова разболелся.
– Не хочу к Лили и Эду, – ныла Карла.
Мама погладила ее по волосам.
– Ты просто испугалась этих звонков. Это какие-нибудь глупые дети шалят. В гостях у Лили тебе станет лучше.
Карла заплакала:
– Не пойду, я заболела!
Мама нахмурилась:
– Какая ты несносная! Ты сама-то это понимаешь?
Карла лежала на диване, когда приехал Ларри. Она слышала, как мама шепталась с ним в коридоре:
– Притворяется… Я уверена… В понедельник ей всегда лучше. Только одни разговоры, что больна… Ни температуры, ни… Капризничает…
Карла чувствовала странную усталость. Мысли уплывали куда-то прочь. Сперва это было приятно, но затем откуда-то послышался звонок в дверь, и в голове ритмично застучало слово, как будто оно притаилось, а теперь вылезло, чтобы ее напугать.
Убийство! Убийство!
Это злое слово Карла видела в бумагах Лили. Чем больше девочка об этом думала, тем прочнее убеждалась, что Лили замышляет недоброе. И Бог это допустит, потому что Карла убила Чарли.
– Что это ты такое говоришь?
Карла открыла глаза и увидела над собой маму.
– Тебе приснился дурной сон, cara mia, но он уже закончился. Угадай, кто к тебе пришел?
– Привет, Карла! – Это был Эд.
Карла и забыла, какие simpatico
[16] у него глаза. В конце концов, не он плохой, а Лили…
– Я надеялся сегодня начать новый портрет. – Глаза Эда сияли. – Представлю его на конкурс, если, конечно, твоя мама разрешит.
– На конкурс! – благоговейным эхом отозвалась мама. – Ты слышишь, Карла?
– Но сперва мне нужно, чтобы ты еще попозировала. – Умоляющие глаза Эда искали взгляда Карлы. От этого она почувствовала себя очень взрослой и важной. – Самочувствие позволит тебе зайти к нам сегодня? – Он повернулся к маме: – Лили, к сожалению, на работе, но я позабочусь о вашей дочурке. Хочешь, Карла?
