– Вот это елка, – с уважением похвалил Эд, разглядывая настоящее чудовище высотой до третьего этажа, установленное в проеме винтовой лестницы. – Как же вы ее внесли?
Мама просияла.
– Нам помог Дэниэл! Он скоро спустится. А пока проходи и будь как дома.
– Это как понимать? – шепнула я отцу, улучив возможность.
У папы сделался жалкий вид.
– Ты же знаешь, под Рождество она всегда такая…
– Папа, но ей же хуже! А должно-то быть лучше!
К чести Эда, он вел себя как настоящий джентльмен. Когда мать достала альбом с нашими с Дэниэлом фотографиями, начиная с самого детства, Эд вполне заинтересованно разглядывал снимки. Но свои вопросы («А где это снимали?») обращал исключительно к моей матери. Меня он игнорировал.
На рождественской мессе в деревенской церкви знакомые, которых я сто лет не видела, подходили, чтобы обнять меня и впервые пожать руку Эду. По настоянию моей свекрови («Все Макдональды женятся в фамильной часовне в нашем поместье») на свадьбе присутствовали только те, кто поместился в упомянутой часовне, то есть исключительно близкая родня.
– Так вот кто этот счастливчик, – сказал один из моих однокашников, запомнившийся тем, что вечно подпирал стенку бара. – Учти, у нас Лили все любят. – Он хлопнул Эда по плечу: – Чтоб хорошенько о ней заботился, понял?
На этот раз пришел мой черед игнорировать мужа. Мы молча шли за родителями к дому, вдыхая соленый морской воздух. В юности я рвалась уехать из этого невыносимо провинциального местечка и только сейчас поняла, какое это драгоценное качество – трогательная забота о близких. В этом маленьком городке живы подлинные ценности, а не откровенная ложь, полуправда или игры – назовите как хотите. Казалось, Джо Томас сейчас за миллион миль отсюда.
– А кто сходит проведает Мерлина? – спросила мать, пока папа шарил под каменной стеной в поисках ключа от черного хода. – Надо посмотреть, не опрокинул ли он свое ведро с водой.
– Мам, – начала я мягко, – Мерлин…
– Я схожу, любимая, – перебил папа. – А ты иди спать. Не о чем волноваться. Индейка уже в духовке, а эта молодая парочка хочет баиньки.
Я вздрогнула – не только из-за папиной лжи или нашего с Эдом фарса, но и от страха. После той записки я попросила папу быть осторожнее, однако он по-прежнему оставляет ключ на старом месте, где его любой найдет.
«Утром я с ним поговорю», – сказала я себе, ложась в кровать, пока Эд был в ванной. Когда он вышел, я уже погасила свет и притворилась спящей.
– Мне очень жаль. – По голосу мужа было ясно, что он не поверил повернутой к нему спине и притворно ровному дыханию.
Я села, опираясь на подушку.
– Полагаю, речь о Давине? А чего тебе больше жаль – что ты в нее влюблен, или что женился на мне, или что…
– Мне жаль Дэниэла. Судя по всему, вы очень тяжело это перенесли.
Слова Эда утонули в бездонной тишине. Знал бы он правду…
– Я не хочу об этом говорить, – сказала я, отвернувшись.
И заснула. Легко и глубоко. Мне спалось лучше, чем когда-либо в последние годы. Во сне я бежала по песку за Дэниэлом. Совсем юный, смеющийся, он то прыгал в воду, то выбегал на песок и подбирал ракушки, которые очень ровно разложил на подоконнике в своей комнате. Но кто-то в моем сне (кто?) сдвигает ракушки. У Дэниэла истерика – ведь они теперь испорчены. Он выбрасывает ракушки за окно и идет собирать другие…
Вздрогнув, я проснулась. Глубокая ночь. С крыши доносится странный скрежет. Наверное, чайка. Интересно, что сейчас делает Джо Томас? Тоже не спит? Перебирает наклейки или решает, открыть ли нам имя своего тайного информатора?
А Тони Гордон, что он сейчас может делать? Лежит в постели с женой? Он редко говорит о своей личной жизни, только когда упоминает о ребенке. Недавно ему позвонила жена: он не пришел на школьный спектакль к дочери. Мне он ничего не объяснял – я поняла из разговора, который происходил при мне. Тони выразил сожаление и раскаяние, но, едва положив трубку, мгновенно забыл о звонке и вернулся к нашему делу. Похоже, Тони Гордон в совершенстве владеет умением отделять одно от другого.
Мое беспокойство разбудило Эда. Он протянул руку и погладил меня по спине. Затем его рука опустилась ниже. Я не шевельнулась. Слезы покатились по лицу: может, он думает, что это Давина? Из уважения к себе я должна отодвинуться и дождаться, пока мы оба проснемся и будем понимать, что делаем. Но сон о Дэниэле выбил меня из колеи, мне стало одиноко и грустно. Я позволила Эду войти в меня, но, подхваченная волной запретного блаженства, думала не о муже.
Утром я смыла запах тела своего мужа в старомодной ванне с трещиной на эмали – Дэниэл однажды снял пластмассовую решетку и затолкал в слив огромный сине-серебряный стеклянный шар – «поглядеть, пройдет он по трубе или нет». Ликвидация «засора» в тот раз обошлась в немалую сумму.
– С Рождеством, – сказал Эд, подавая мне блестящий красный пакет.
Он хоть помнит, что ночью занимался со мной любовью? Или сгорает от стыда за то, что представлял рядом с собой Давину?
Единственное оправдание моих фантазий – зацикленность на чувстве вины перед Дэниэлом, не позволяющая мне быть счастливой. Это саморазрушение. Из-за этого в постели я представляю того, с кем по требованиям профессиональной этики не могу иметь секса.
Под красной бумагой – маленькая коробочка. Ручка. Я в глубине души надеялась на духи: пузырек с медового месяца почти опустел. Как это художник может быть таким наблюдательным, а через минуту настолько слепым?
– Ты много пишешь. Я подумал, пригодится.
– Спасибо, – сказала я, подавая пакет, который прятала в сумке. Коробка мягких пастелей. Эд достает их по одной, и лицо у него становится, как у ребенка:
– Вот здорово!
– Сможешь чаще рисовать Давину, – не удержалась я.
Ну а как бы реагировал мой муж, если бы я кокетничала с другим у него на глазах?
Лицо Эда потемнело.
– Завтра нужно рано выехать, – холодно сказал он. – Мама предложила нам свою машину, потому что в праздники отменили много поездов. Иначе опоздаем к моим родителям.
Моя малая родина не лишена скромного очарования, но когда я впервые (перед самой свадьбой) приехала в фамильное гнездо Эда, то не поверила своим глазам: настоящая старинная помещичья усадьба.
– Он вовсе не такой большой, как кажется, – сказал Эд, когда я сидела в машине, не в силах оторвать восхищенный взгляд от особняка Елизаветинской эпохи с каменными башенками, семейным гербом над входом, венецианскими окнами и газонами, которые тянулись, насколько хватало глаз.
Кого обманывал Эд? Себя? Для художников, как я уже начала понимать, это обычное дело. С другой стороны, для юристов тоже. В обеих профессиях приходится играть роль, притворяться, проникать в чужую душу…
