После вступительных, довольно общих и популярных лекций Блохинцева и его заместителя Красина за нас взялись два теоретика. Первый, Усачев, разжевывал любое новое понятие и после каждой фразы непременно осведомлялся: «Это понятно?» Так, как он объяснял, понятно было даже детям. Второй, Румянцев, едва произнеся несколько слов, принялся исписывать доску многоэтажными формулами. Заполнив ее до конца и нимало не заботясь о своей аудитории, он сказал: «Ну, это понятно!» И перевернув доску, стал вновь заполнять ее формулами, явно испытывая на прочность своих студентов. И тут — о чудо! — Виталий Еременко тянет вверх руку.
— Есть вопрос, а почему вы написали так, а не эдак?
Лектор опешил: он никак не ожидал «подвоха» от молодых офицеров. А тут к Еременко приходят на помощь Вячеслав Иванов, потом Анатолий Благовещенский и другие офицеры. Пытаясь объяснить происхождение появившегося многочлена, Румянцев снова исписывает доску сверху донизу, но молодые инженер-лейтенанты опять на высоте и требуют новых доказательств. После нескольких таких «разведок боем» ученые убедились, что имеют дело с достойным «противником». И действительно, большинство моряков были выпускниками училища им Дзержинского, затем окончили курсы химиков с перспективой подготовки атомщиков. Так что очень скоро ученые привыкли к тому, что с ними вступают в спор морские офицеры.
График нашей подготовки сдвинулся в сторону опережения: вместо двух месяцев на теорию хватило чуть больше месяца. Уже в январские каникулы 1955 г. нас перевели на стажировку непосредственно на реактор, расписав по три-четыре человека в каждую из четырех смен персонала АЭС.
Принцип распределения исходил из главного: учить тому, что нужно на корабле. Будущие управленцы сели к пульту управления: один — оператором, второй — старшим оператором. Будущие командиры БЧ-5 включились в работу дежурными инженерами-механиками смен, освоив потом и должности начальников смен. Старпомы также стажировались у начальников смен. Меня жребий свел с Ростиславом Леонидовичем Тимошенко. Во всех сменах персонал и стажеры быстро сработались, и уже через полтора-два месяца мы смогли приступить к сдаче экзаменов на допуск к самостоятельному управлению атомным реактором.
Параллельно спешным порядком заканчивалось строительство стенда нашей атомной установки. В отдельном здании, в подвальном помещении были смонтированы в натуральную величину энергетические отсеки подводной лодки со всеми вспомогательными механизмами, включая пульт управления. Правда, на настоящем корабле предстояло установить два таких реактора, по одному с каждого борта. Кроме того, вместо гребного винта на стенде стоял гидротормоз.
Руководили стендом Николай Робертович Гурко и Ростислав Васильевич Егоров, но персонала у них практически не было — лишь несколько слесарей, занимавшихся системами самого здания. В принципе, обслуживаться стенд должен был специальной сдаточной командой, которая, как нам сказали, уже формировалась. Однако учитывая секретность работ и неспешность организации, от которой зависела выдача допуска, выйти на работу этой команде предстояло еще не скоро. Более того, уникальность нашей лодки состояла еще и в том, что испытания ГЭУ на стенде и даже на корабле проводились не заводской сдаточной командой, а нашим офицерским составом.
С радиацией на ты
Первая в мире Обнинская АЭС имела мощность 5 тыс. кВт, но никакой электроэнергии в сеть не давала — все уходило на эксперименты. Остальные атомные станции строились на основе приобретенного в Обнинском опыта. Здесь практически впервые люди столкнулись с радиацией на своем рабочем месте, отсюда и вся та вопиющая с точки зрения современных понятий вольность в ежедневном общении с невидимой опасностью.
Во время испытаний действующего стенда подводной лодки практически при каждом пуске образовывалась течь — происходил выброс радиоактивного газа, активного пара и аэрозолей. Наиболее значительные неполадки устраняли заключенные. В то время в Обнинском существовала колония, потом на этом месте выстроили учебный центр. Заключенные использовались на всех работах — от земляных и строительных до сложных монтажных. Они ходили строем, под вооруженной охраной; впереди несли знамя. Среди заключенных были высококлассные специалисты, в том числе сварщики. Иногда течи труб первого контура реактора возникали в таком месте, что подлезть к ним было невозможно. Приходилось варить, глядя на шов в зеркало. При серьезных авариях сварщик из заключенных знал, что дозу он получит огромную. Он имел право отказаться — и отказывался. Убедить его можно было только таким аргументом: «Получишь стакан спирта! Половину — до начала работы и половину — после». Этот довод неизменно имел силу.
Облучения хватало на всех. При первом пуске реактора его крышка оказалась негерметичной, и через нее пошла вода, непосредственно циркулирующая в реакторе. Как ее убрать? Матросы, старшины и офицеры надели резиновые перчатки, взяли тряпки, ведра и собрали всю воду, отнесли ее в могильник. Конечно, все нахватали доз.
Уже тогда у каждого был личный дозиметр, показывающий суммарную дозу полученного за время работы облучения. Он выглядел как авторучка и, когда ее вставляли в счетчик, показывал накопленную дозу. Но — вещь сегодня непонятная! — из гордости первопроходцев, воодушевленных сознанием служения своей стране, и страха быть отстраненными от дальнейшей работы большинство моряков оставляли время от времени дозиметр в гардеробе.
Из первой группы подводников значительную дозу радиации получили все управленцы. Примерно половина офицеров БЧ-5 накопила дозу, в десятки и сотни раз превышающую предельно допустимую. Борис Акулов, сыгравший такую большую роль в практическом становлении атомного подводного флота, умер в 57 лет от инфаркта, но уже с замененным костным мозгом.
Однако паники по поводу радиации в то время не было: «Кто не боится, тот жить будет и работать будет!» Основным лекарством считалось (и считается до сих пор) спиртное. Утверждалось, что 150 грамм водки после работы снимают всю полученную радиацию и улучшают обмен веществ. Из людей, служивших на первой атомной подводной лодке, списаны по болезни в основном непьющие.
Кроме того, судить о полученной дозе радиации по индивидуальным дозиметрам довольно сложно. Эти приборы улавливают лишь прямое облучение — альфа, бета, гамма. Но помимо него в воздухе находились радиоактивные газы и аэрозоли, вместе с паром возгонялась и становилась активной пыль. Можно сказать, что сама атмосфера на АЭС была радиоактивной. Одно из подтверждений тому получено было так.
В Обнинское приехали выдающиеся физики И. Курчатов и А. Александров, незадолго перед этим побывавшие в Японии. Там им подарили «щелкунов» — дозиметры, подающие звуковой сигнал при определенном уровне радиации. Так вот, щелкать они начали, как только ученые вылезли из машины. Когда же они поравнялись с часовым, треск этот перешел в вой. Курчатов и Александров вернулись, попробовали пройти опять. Снова вой! Тогда и померили шинель солдата, Чтобы уменьшить опасность разглашения военной тайны, предельно ограничили число часовых: одни и те же люди изо дня в день получали дозы.
Даже у людей знающих и опытных отношение к радиации было простое: кому-то надо этим заниматься! У главного инженера Ростислава Васильевича Егорова обе руки обожжены. При аварии на первом атомном реакторе в Челябинске, производившем плутоний для атомной бомбы, ему с коллегами пришлось голыми руками растаскивать стержни, чтобы не допустить теплового взрыва.
