На такой глубине 5–10 м могут быть и погрешностью стрелки глубиномера. К тому же прибавить к уже существующему давлению водяного столба лишний килограмм тоже не страшно. Конечно, не дай бог, что-либо потечет, все потом отнесут за счет лихачества командира! Но и самому хочется сделать чуть лучше, чем предусматривалось. И погружение продолжается. Лодка еще тяжелеет от обжатия корпуса. Штурман докладывает тревожно, что под килем остается все меньше и меньше воды. Прибавляю ход и приказываю боцману всплывать с большим дифферентом. Естественно, корма лодки при этом опускается.
В переговорнике снова голос:
— Центральный, хватит! Есть «комсомольская копилка»! В корме замечаний нет!
Наш комсорг уверен, что специально для него и его доклада в политотдел лодка с нарушением требований спецификаций на 10 м превысила предельную глубину погружения.
Победителей не судят. Этому старинному правилу последовал и инженер-контр-адмирал Чикер, пославший нам по всплытии следующий семафор: «Поздравляю с успешным выполнением ответственного задания. Желаю успехов в дальнейшем плавании».
Теперь нам предстояло двое суток нестись по намеченному треугольнику самым полным ходом, постоянно замеряя все необходимые параметры. Каких только замеров и анализов не предусмотрено комиссией!
И вот уже много часов мы несемся вперед, не ощущая наши четыре тысячи тонн водоизмещения. Делений на шкалах приборов давно уже не хватает — стрелки «ушли в молоко». Значит, мы развили скорость, превышающую 25 узлов, хотя реактор работал лишь на 70–75 % своей мощности. На самой полной мощности мы достигли бы 30 узлов. Владимир Николаевич Перегудов говорил нам о возможности достижения такой скорости, и только личная скромность не позволила ему внести ее в спецификации. Теперь мы знали, что наша лодка — самый быстрый в мире корабль, включая надводные (данные об американских лодках нам были известны: скорость до 20 узлов). Только плавать на такой скорости было более чем опасно: акустика не работала, и мы неслись вперед вслепую.
Вызывал тревогу постоянный рост уровня радиации. Методом исключения мы находили текущий парогенератор, но на это требовалось не только время. Нужна была еще и выдержка личного состава: все знают, что газовая и аэрозольная активность постоянно повышается. Воздух в отсеках мы перемешивали, но все подводники уже получили по сто доз. Всплыть для вентиляции в атмосферу — значит нарушить программу испытаний.
Среди подводников раздавались, конечно, голоса: «Какого черта нам плавать при такой высокой активности? Пусть промышленность с наукой сначала приведут лодку в порядок, а потом мы уже будет на ней плавать!» Однако звучали такие голоса нечасто. Создатели лодки, инженеры завода и большинство членов экипажа были убеждены, что лишь во время испытаний можно вскрыть все конструктивные недостатки и дефекты изготовления. И поэтому все мирились с плаванием в условиях повышенной радиации.
Теперь, по прошествии тридцати лет, анализируя события той поры, я все же остаюсь при своем убеждении: жертвы эти были оправданы. По сравнению с облучением на действующем стенде, где многим приходилось затирать активную воду на крышке реактора тряпкой, здешние дозы были щадящими. Во всяком случае, по завершении испытаний ни одного человека не пришлось направлять в Институт биофизики для пересадки костного мозга, как это случалось на стенде.
Во время традиционных встреч с бывшими сослуживцами убеждался, что они живут и здравствуют, нарожали детей, теперь воспитывают внуков. По моим сведениям, покинули этот мир: Борис Петрович Акулов умер от сердечного приступа, еще один из наших офицеров утонул во время купания, а Ю. Горбенко, А. Хурьянов и А. Крючков скончались от рака.
Последнее испытание, уже никак не запланированное программой, ожидало при возвращении на базу. Гидрографическая служба сняла плавучие средства ограждения навигационных опасностей, и определять местонахождение можно было только по береговым ориентирам. А видимости нет — туман.
— Товарищ командир, слышу работу берегового локатора, — докладывает штурман Евгений Золотарев. — Можно войти в базу по данным локации.
Так мы и решаем действовать: руководствоваться только данными радиолокации при отсутствии видимости. А входить в базу нужно по узкому каналу, прорытому земснарядами на многокилометровом участке.
Идут доклады: «Правее 10 метров! Левее 20 метров!» Слышим лай собаки на берегу. Выпускаем сигнальную ракету, с берега нам ракетой же отвечает пост связи и наблюдения. А затем из тумана прямо перед самой лодкой материализовался заводской буксир.
Теперь новая проблема. Как уже говорилось, никаких швартовных устройств конструкторы на лодке не предусмотрели, и лишь по нашему с Акуловым настоянию через ее хвост был пропущен стальной тросик в виде петли. Вот через него-то и приходилось кому-либо из расторопных рулевых (а чаще всего боцману) пропускать тяжелый смерзшийся буксирный конец и потом цеплять его за гак.
И поскольку в моей памяти с молодых лет запечатлелась трагическая картина, как одному из старшин тросом отрезало ногу, от сердца у меня отлегло, только когда командир кормовой швартовой команды доложил:
— Кормовой буксир заведен!
Встречала нас на пирсе целая делегация — так был важен для всех этот выход в море. Ну а мы с облегчением узнали, что командир успешно прооперирован и совсем скоро вернется на лодку.
Л. Осипенко
Потерянный год
Официально испытания считались завершенными в декабре 1958 г., когда лодка под командованием Жильцова вернулась с глубоководного погружения. Но сколько на ней было еще не испытано, не доделано, не заменено! Все парогенераторы текли, и их необходимо было менять. Один из двух реакторов мы даже не решались запускать, пока не будут устранены все неполадки. Я уже не говорю про отказы в работе отдельных систем и механизмов.
Однако по сравнению с дизельными лодками атомоходы были, безусловно, началом новой эры. Когда правительству докладывались их сравнительные характеристики и возможности, требование формулировалось только одно: обеспечить их скорейший ввод в строй. Но как принять практически аварийную лодку?
Вот тогда-то и был придуман специальный термин: «опытная эксплуатация». То есть, с одной стороны, лодка считалась в строю, а с другой — вроде бы работу над ней нужно продолжать. Обеспечить опытную эксплуатацию, иными словами, ликвидировать конструктивные недоработки поручалось и флоту, и заводу. Отпускался на это целый год.
Официально лодка считалась принятой, был подписан акт о госприемке, который и предусматривал ее доводку в процессе эксплуатации. Личному составу, прекрасно знающему реальное состояние лодки, о факте приемки не сообщалось. В курсе дела был только я.
Позднее мне довелось познакомиться с подводником, многие годы работавшим председателем Постоянной комиссии госприемки кораблей ВМФ. Он-то и рассказал мне, что грозило строптивцам, не желавшим сообразовываться с «высшими» интересами страны.
