Когда замаячила весть об амнистии, Сухотин чуть не в пляс пустился – уверен был, что его, хоть не с орденоносцами, но вторым эшелоном обязательно выпустят, ведь не виновен он ни на полпальца – дураку понятно! Тем более Сталину...
Однако вот подзамялось дело. Гошка сам не свой ходил, пятый угол искал, почернел, доходить совсем с горя начал и однажды даже надзирателю в сердцах крикнул, мол, боитесь вы, кабы в Кремле про ваши дела не узнали! Еле отлежался потом... А тут и зима пришла, октябрь. Бураны зарядили.
И вот как-то метельным таким утром довелось нам троим – мне, Гошке, и Саньку Вакуленко, тоже из нашей бригады, слегка у повара подшестерить – тащить из зоны в зэковскую кухню на руднике всю сменную пайку – четырнадцать буханок, да крупу, да соль, да гидрожира полкило в котелке. Нелегка поклажа, однако за право нести мешок и драки бывают. А как же! Человек при кухне – это кум королю и сват министру. Совсем дураком надо быть, чтоб в такой счастливый день голодным спать лечь.
Понятно, поставили нас в переднюю шеренгу, чтобы конвою виднее, да и свои сзади приглядят, не дадут погужеваться в дороге. Каждому ведь хочется пятерню в мешок запустить и горстями крупу в рот сыпать, потому и следят друг за другом надежнее вертухая. А буран завывает!
– Шире шаг! – начальник командует. – Не растягиваться!
Сам бы попробовал – с мешком на плечах да без дороги. Сугробов намело так, что не поймешь, где шоссейка, а где целина. Спины передних конвойных поначалу еще маячили, а как вышли в чистое поле – все, марево непроглядное.
– Не отставать, мать вашу! – орет начальник, волнуется.
Зря только глотку надсаживает. Вряд ли кто его слышит дальше нашей шеренги. У бурана-то глотка позычней будет.
– Да вы что, сучье племя?! Прятаться?! – голос, вроде, близко, а человека не видать. – Передняя шеренга! Бегом! Пристрелю!
Припустили бегом. Черт его, шального, знает. И правда еще пальнет с перепугу. Бежим, бежим, боками друг о друга тремся, чтоб не потеряться, мешки на спинах прыгают, котелок звенит, хлебушек, только из хлебопечки, так щекотно через дерюжку попахивает – аж брюхо сводит! Но что за напасть – не можем нагнать конвой!
– Стой, мужики! – ору. – Куда-то нас не туда понесло!
Но Гошка машет уверенно, за мной, мол, не боись. Пробежали еще шагов пятьдесят. Нет, явно дело нечисто. Остановились, оглянулись – и задних не видно. Ждали, ждали – не нагоняют!
– Эй, – зову, – гражданин начальник! Мы заблудились!
Вдруг Гошка меня в бок как пихнет!
– Молчи!
Мы с Саньком на него уставились.
– Почему?
– Вы что, не понимаете? – мешком тряхнул. – У нас жратвы на месяц! Ходу даем! Воля сама под ноги ложится!
Я даже растерялся.
– Это – воля?! Занесет в сугробе, так что ни одна собака не отроет!
– Вот и хорошо, что не отроет! – Гошка рад. – И след не возьмет! Когда и двигать, как не в такую погодку! Пока погоню снарядят, мы уж на полпути будем!
– На полпути – куда?
– Я уж знаю, куда! – кричит в ухо. – Доведу, не сомневайтесь!
Я на Санька посмотрел, вижу, мнется.
– В тундре смерть верная. Лучше вернуться...
– Куда вернуться?! – Гошка чуть не плачет. – Думаешь, лейтенант тебя караваем встретит?!
И, будто в ответ, сейчас же откуда-то – тра-та-та-та! Очередь.
– Вот тебе каравай! – Сухотин плюнул в снег.
– Да это они сигнал подают! – не сдавался я. – Поняли, что мы заблудились. Пошли!
– В кондей посадят, – вздохнул Санек. – У них и в погоде зэк виноват...
И тут к вою ветра прибавился тошный такой посвист – с фронта я его не слышал. По над головой так фить-фить. И снова глухо простучала вдалеке очередь.
– Сигнал подают?! – гаркнул Сухотин. – Да они палят от пуза веером, лишь бы нас положить!
Тут уж переминаться с ноги на ногу некогда стало. Подхватились и бежать. В какую сторону – неведомо, лишь бы от пули уйти...
Пурга утихла только на третий день. Солнышко проглянуло, идти стало легче. До тех пор, как ни старались, не столько шли, сколько отсиживались в норах под снежными застругами, жгли стланик да ольху, дремали, угревшись кое-как в берлоге.
Солнышку не рад был только Гошка.
– Самолет могут послать.
Чуть развиднелось, погнал в дорогу, каши сварить не дал:
– Во-первых, дым заметен, а во-вторых, спичек только коробок, экономить надо...
Ну, что, почесались да пошли. Пойдешь, когда они вдвоем подгоняют – мороз да Гошка.
– Куда ж он вел-то вас?
– Куда! На Кудыкину гору! Извиняюсь. Мы с Саньком и сами все допытывались, далеко ли еще. Но Гошка только отмахивался.
– Ишь, торопыги какие! Терпите! Идем неплохо, жратва есть, чего еще?
– Жратва и в лагере была, – Санек бурчит. – Небось, прожили бы кое-как... до амнистии.
Гошка аж мешок уронил.
– Да ты с головой или нет?! Мы же зачем и пошли – правду добыть! Зажилило начальство нашу амнистию, сидит, под жопу личные дела подложило, и все у него шито-крыто! А Сталин-то и нет знает! Вот, горюет, хороший боец был Санек Вакуленко, да жаль, погиб смертью храбрых!
– Как это так – погиб? – удивился Санек.
– А где ж он? – Гошка закинул мешок на плечо и зашагал дальше. – Приказано было всех ошибочно замордованных отпустить, так? Если нет Санька, значит сгинул в рудниках, дошел на общих. Либо, в самом деле, оказался враг.
– Какой я тебе враг?! – Санек чуть не с кулаками.
– Вот то-то и оно! – Гошка лыбится. – Мало ли куда начальство наш список сунуло – во враги ли, в покойники. А тут, представь, вдруг открывается дверь в Кремле, и входишь ты. Разрешите, мол, доложить, товарищ Верховный главнокомандующий. Боец Вакуленко жив-здоров и готов следовать по месту проживания, при всем параде и с боевыми наградами! Чудак-человек! Мы ж не только себя, мы всю республику Коми на волю выпустим! И Нарымский край в придачу.
Санек и челюсть отвесил. Вона как Гошка распланировал! А я посмеиваюсь.
– До Кремля далеко. А и близко было бы – кто нас туда пустит?
Но у Гошки на все ответ.
– Нам в Кремль и не надо. Нам только до связи добраться, дальше не учи. Доложим по всей форме...
Так это резонно рассказывает, аж в носу чешется. Санек идет, чуть не всхлипывает – очень ему хочется Верховному доложиться. Но меня на голый энтузиазм не возьмешь.
– Ну, дойдем мы, положим, до Инты. Та же зона, только больше. Ну и что? Ни одежки, ни бумажки. Кто такие? Откуда? Там же нам крылья заломают – и на нары. А уж к телефону и подступиться не дадут.
