Он с легким интересом уставился на дочь покойного Рогожкина, которая, оказывается, находилась в ночь убийства у папаши и даже вместе с ним наведалась на дачу Никольникова.
— Впервые слышу об этом, — сказал Туманов, когда его попросили прокомментировать показания рано увядшей девушки с плаксивым лицом. — Почему же она раньше не объявилась?
— Задавать вопросы не в компетенции обвиняемого, — встрял работник прокуратуры.
— Возражение принимается, — важно провозгласил судья.
— Она слово в слово повторила то, что показывал Рогожкин, — заметил Туманов.
Девушка с ненавистью уставилась на него.
— Ну и что? — процедила она.
— Это естественно, — перевел обвинитель. — Ведь оба свидетеля видели одно и то же.
— Ничего они не видели, — сказал Туманов.
Прокурорский протеже вскинул руку:
— Прошу оградить свидетеля от нападок!
— Если вам нечего возразить по существу, подсудимый, можете сесть, — обратилась к Туманову блондинка с кудряшками.
Председатель одобрительно кивнул.
Туманов подчинился и с этой минуты ограничивался односложными ответами «да» и «нет». Выступление адвоката показалось ему чрезвычайно пошлым, глупым и бессмысленным. Тот непонятно зачем зачитал положительные характеристики с прежних мест работы и сообщил высокому суду, что гражданин Туманов пользуется уважением соседей, скромен в быту и никогда не совершал хулиганских или иных противоправных действий.
— В сущности, мы имеем дело с очень законопослушным, уравновешенным, ответственным человеком, — рассуждал адвокат, доброжелательно взирая на судейскую троицу. — Да, оступился, бывает, но такие люди никогда не повторяют роковых ошибок, а, следовательно, не становятся рецидивистами. Понеся заслуженное наказание, Туманов вернется в общество раскаявшейся, исправившейся личностью, я уверен. Поэтому прошу высокий суд ограничиться минимальным сроком лишения свободы по данной статье уголовного кодекса.
Когда дали слово обвинителю, он поднялся с места с такой широкой улыбкой, словно был готов во всем согласиться с защитой, однако вместо этого потребовал для Туманова пожизненного срока, как для криминального элемента, представляющего собой угрозу обществу. Как узнал Туманов, преступление он совершил с особым цинизмом и жестокостью, а также продемонстрировал, что готов лишить жизни любого, включая самых близких людей.
Поднятый со стула для заключительного выступления, он развел руками и сказал:
— Насколько я понимаю, собравшимся здесь нет никакого дела до того, кто совершил убийство и признаю я свою вину или нет. Так что поступайте по своему усмотрению.
Пробурчав эти слова, он с облегчением опустился на стул. Шумок, поднявшийся в зале, чем-то напомнил тот гул и шорох, который раздается среди лесных крон во время порывов ветра. Туманов посмотрел в глаза сыну, виновато улыбнулся и едва заметно пожал плечами. Андрей изобразил руками успокаивающий жест, нечто вроде гипнотизерских пасов.
«Прощай, сынок», — безмолвно произнес Туманов и опустил голову.
Пред ним словно разверзлась пропасть, в которую ему предстояло упасть. Отчаяние, страх и унижение последних дней окончательно добили его. Жить больше не хотелось. Ничего не хотелось.
Вернулись судьи с заседания за закрытыми дверями. «Мэрилин» беспрестанно ворочала языком во рту, явно избавляясь от постороннего волоконца, застрявшего между зубами. Вторая дама читала что-то с мобильника, пряча его под столом. Судья встал с заранее заготовленным текстом в руке и провозгласил то, что там было напечатано. Туманов Вадим Петрович приговаривался к двадцати годам заключения в колонии строгого режима. На обжалование отводилось два месяца.
В зале зааплодировали. Поднятый с места, Туманов послушно пошел к выходу из стеклянного загона. Прежде чем переступить порог, он оглянулся, но и сына, и жену заслоняли посторонние люди.
Прощание не состоялось. Да и был ли в нем смысл?
Глава 23
Уварова недоверчиво посмотрела на Плотникова, явившегося в ее кабинет прямиком от начальника.
— Врешь, — сказала она. — Не могут меня уволить. Я…
Тут Уварова предпочла прикусить язык. Сотрудникам совсем не обязательно знать, что ее и полковника Каширова связывают не только служебные отношения. Пусть не частые и даже редкие, но два раза все-таки было, а значит, она для него не просто подчиненная.
— Могут, — убежденно возразил Плотников и многозначительно похлопал ладонью по крышке ксерокса. — Вот за это самое.
— Я пойду к Адаму Жораевичу, объясню, что…
И опять Уварова не закончила фразу. На этот раз ее оборвал Плотников.
— Расслабься. Сейчас все зависит от меня. Как я скажу, так и будет.
— Это еще почему? — не поверила она. — С каких это пор шеф тебя слушается?
— Он не слушается, а прислушивается к мнению. Почувствуй разницу, как говорят в Одессе.
— Не чувствую, — заявила Уварова. — Невелика разница. Шеф в советниках не нуждается.
Она сидела, чуть отодвинувшись от стола, чтобы иметь возможность положить ногу на ногу. На ней был новенький оливковый костюм, состоящий из короткого жакета и удлиненной, но зато очень узкой юбки. Уварова нарочно заскочила утром домой, чтобы переодеться. Она была понятливой женщиной и свято верила в то, что достаточно выглядеть неотразимой, чтобы снискать снисходительность мужчин. С начала рабочего дня Уварова ожидала, что ее вызовут к начальству для объяснений, и примерно представляла, как именно это будет происходить. Сообщение Плотникова выбило ее из колеи. Он явился к ней, чтобы поведать, что полковник Каширов склоняется к тому, чтобы вышибить ее из правоохранительных органов. Более того, этот вечно потный Плотников дал понять, что каким-то образом способен повлиять на решение Адама Жораевича.
— Не нуждается? — переспросил Плотников. — Ошибаешься, Уварова. Он собирается сделать меня этим… своим доверенным лицом. Не зря он внутреннее расследование мне поручил, а не кому-нибудь другому.
Плотников присел на подоконник, с удовольствием подставив загривок прохладному ветерку.
— Тебе?
Уварова сделала пару шагов вперед, очутившись не слишком близко, но все же достаточно близко, чтобы собеседник мог почувствовать запах ее свежих утренних духов и тепло ее тела. Плотникову стоило немалых трудов оставаться на месте. Больше всего ему хотелось броситься на такую манящую женщину, сорвать с нее все до последнего лоскута и отыграться за пренебрежение, которым она отвечала на его заигрывания.
— Так ведь я тебя по ксероксу вычислил, — сказал он, пожимая плечами.
— Ты говоришь так, будто гордишься этим, — сказала Уварова.
— Радуйся, что это был я, а не кто-нибудь другой.
