Когда мы вернулись домой, мама ушла в спальню и, бросившись на кровать, отвернулась к стене. На следующий день я заметила, что в ней произошла перемена. Мама стала какой-то отсутствующей. Когда мы с Гермошей играли в саду или ловили в пруду головастиков, она сидела и молча смотрела на нас. Мама часто ходила в город, иногда с нами, но чаще одна, в магазины или в гости к друзьям. Почти всегда она приносила небольшие свертки — коричневые ленты для моей формы, чулки, перчатки, носовые платки и разные маленькие подарки для меня.
Через три недели после отъезда грэнни мама пришла из города и подарила мне толстую плитку шоколада. Ясно помню имя изготовителя — Жорж Борман, написанное золотыми буквами на голубой обертке. Она подошла к шкафу и, вынув мою школьную форму, попросила меня примерить ее. Это была обычная для всех гимназий коричневая форма простого покроя: платье с приталенным лифом, воротничком-стойкой и юбкой в складку. Поверх платья надевали черный фартук из люстрина — может, немного мрачновато, но аккуратно и практично.
Мама застегнула платье на спине, заплела мои непослушные волосы в две косы, завязала банты и велела встать посреди комнаты. Ей хотелось посмотреть, как я выгляжу в новом наряде. Мне это очень понравилось, и я сделала перед ней несколько пируэтов. К своему удивлению, я вдруг увидела, что она рыдает, закрыв лицо руками.
— Почему ты плачешь, мама? — спросила я, чувствуя комок в горле.
— Ничего, — сказала она, отворачиваясь, — просто так.
Вошла Капочка. Она держала в руке небольшой сверток с воротничками из английских кружев, которые нужно было носить поверх стоячего воротничка моей формы.
— Елена Августовна, — обратилась она к маме, — Настенька только что принесла новые воротнички. Хотите, я пришью один прямо сейчас?
— Нет, Капочка, — ответила мама, — я сделаю это сама.
Капочка оставила сверток и вышла.
Я сняла платье и отдала маме. Она вдела нитку в иглу и, присев на край кровати, начала шить с глубокой сосредоточенностью.
Кончив дело, мама подала мне платье, чтобы я повесила его в шкаф. Видя, как я возилась с плечиками, она подошла помочь мне и вдруг обняла, крепко прижала к себе и поцеловала. «Ты будешь в нем очень красивая», — сказала мама, и я снова увидела, как слезы навернулись у нее на глаза. Но не успела я сказать что-либо, как она выбежала из комнаты. С этой минуты я не видела ее и моего младшего брата целых два года.
Мама уехала в Санкт-Петербург — город, который она очень любила. С ним у нее были связаны счастливые воспоминания. Она поселилась у Сабининых, давних друзей (глава семьи был уроженцем Архангельска). Сабинины подружились с моими родителями, когда те гостили в Санкт-Петербурге. У них же гостили грэнни и дядя Генри.
Я не знаю, когда мама решила уехать, но подозреваю, что после отъезда грэнни и дяди Генри. Разочарованная и обиженная на отца, который, не слушая советов, ринулся в авантюру, закончившуюся крушением всей их привычной жизни, она, вероятно, надеялась, что мать и брат помогут решить ее проблемы. Но когда поняла, что решения нет, она потеряла голову и решила уехать, может, думала, ненадолго.
Я не корю мать за то, что она так рассталась со мной. Долгое прощание очень болезненно. Она знала, что я остаюсь в надежных руках, и понимала, что планы в отношении моего образования менять нельзя. Кроме того, я думаю, мать понимала тогда, что я уже полностью вросла в эту семью, в этот образ жизни, привыкла к дому и не смогла бы жить в Санкт-Петербурге.
Отец решил вопрос о денежном содержании мамы, но поехал в Санкт-Петербург просить ее вернуться. Поездка была напрасной. Полгода спустя бабушка, не ссорившаяся с мамой, навестила ее по дороге к тете Ольге в Гельсингфорс. Перед отъездом она почти пообещала мне, что привезет маму и Гермошу. Я очень мечтала об этом, но они не появились.
Осень на Севере холодная и короткая. Бабье лето не посещает нас, чтобы порадовать перед приходом зимы. Ветер воет и бьется в окна, носится в облетевшем саду, сердито срывая последние листья, прильнувшие к ветвям. Плотно обложенные тучами небеса безжалостны: мелкий дождь непрестанно сыплется с небес, превращая дорожки сада в болото. Дни темные и унылые.
Но вскоре все меняется. Приходят холода, а за ними первый снег, укрывающий всю грязь и слякоть.
Зима еще не наступила, когда однажды Капочка разбудила меня раньше обычного. Начинались мои школьные дни. Капочка помогла мне одеться, заплела косы и завязала банты. В столовой на круглом столе весело напевал кипящий самовар. Юра в безукоризненном черном мундире, тщательно причесанный, уже сидел рядом с Мариной. Бабушка, еще в халате, занята приготовлением кофе на маленькой спиртовке. Дедушка по утрам всегда пьет кофе, и бабушка никому не позволяет готовить его.
Вошел полусонный Сережа. Последней, конечно, была Марга, теперь уже ученица последнего класса. Девушкам в гимназии позволяют высоко зачесывать волосы и носить серые платья. Маргочка очень тщеславна и постоянно любуется собой в зеркале, висящем напротив стола. У нее красивые руки, которые никогда не занимаются чем-то неприятным, ведь грязная работа вредна для таких нежных изящных ручек. Капочка в то памятное утро сидит у самовара, передавая нам чашки, но я, охваченная волнением, почти не могу ни пить, ни есть — даже белую булочку, которую очень люблю.
Перед самым выходом из дома бабушка подошла благословить меня. «Ты в начале дороги — да пребудет с тобой Господь», — сказала она.
Гимназия находилась в получасе ходьбы от нашего дома, но в то утро Капочка и я отправились туда в маленьком экипаже.
В школе меня отвели в мой класс. Капочка быстро поцеловала меня, незаметно перекрестила и ушла. У дверей класса стояла наша директриса Наталья Павловна. Девочки делали ей книксен, а она в ответ говорила несколько слов приветствия каждой из нас.
В классе Лидия Николаевна, наша классная дама, встречала прибывающих. Нас построили парами. Все чего-то ждали. Прозвенел звонок, пронзительный и громкий, как сигнал тревоги, и нас повели из класса по коридору и потом наверх по лестнице в зал. Другие классы тоже, один за другим, последовали за нами.
Наверху, в большом зале, узкая ковровая дорожка вела к алтарю, где стоял в ожидании начала службы священник. Классы встали по обе стороны дорожки, каждый на свое место, в строгом порядке. Вдали справа я успела заметить мою розовощекую высокую тетушку с аккуратно уложенными на макушке волосами. Она стояла среди старших девочек, одетых в серое. Позади наши учителя и классные дамы, все в синих форменных платьях.
В этот момент девочки, поющие в хоре, вышли из строя и заняли свои места на возвышении. Последовала краткая служба в сопровождении нежного пения хора, после которой, следуя короткой команде, все ученицы повернулась к учителям и сделали книксен. Затем, соблюдая строй, разошлись по классам. Эта официальная церемония повторялась каждое утро.
В классе нас рассадили по партам. Каждая парта, поделенная пополам посередине, предназначалась двум ученицам. Моя соседка Ванда Дербут — полька, рыжеволосая девочка с тонкими чертами и гордым выражением лица. Мы очень подружились. Она была дочерью высокопоставленного военного, который (странное совпадение!) раньше жил в доме, где я родилась. Так потекли мои школьные дни.
