Хорошо помню, как Капочка легонько трогает меня за плечо и говорит: «Пора вставать, Женя». За морозными стеклами кромешная тьма. После торопливого завтрака начинаются сборы в короткое путешествие. На толстые чулки надеваются валенки, шаль обхватывает щеки и перекрещивается на груди, поверх нее меховая шапка, крепко завязанная на подбородке, варежки, прикрепленные к тесьме, продетой в рукава, и, наконец, тяжелая шуба. Бабушка всякий раз проверяет, чтобы шаль закрывала горло — самое уязвимое, по ее мнению, место.
На улице нас ждет Михайло. Его кобыла нетерпеливо помахивает гривой. Мы вчетвером забираемся в сани, из которых выпрыгиваем у дверей своих гимназий. Сняв теплые вещи и переодевшись в легкие туфли, я присоединяюсь к моим одноклассницам, и мы ждем звонка, собиравшего нас на утреннюю молитву.
Между уроками две перемены. В это время нам разрешают покупать калачи, выставленные в буфете. Возможности для игр нет: не позволяют погодные условия, и мы гуляем по залу или едим свои булочки, сидя за партами. Иногда, стоя у широких окон, мы играем «в камушки». На подоконник выбрасывается пять маленьких камушков; один подбрасывают, и пока он в воздухе, игрок должен схватить как можно больше камушков и успеть поймать летящий вниз.
В первый мой учебный год уроки заканчивались в половине второго, в субботу тоже занимались. Во время особенно суровых морозов, если температура опускалась до минус 22 градусов, занятия отменялись. Тогда на высоких зданиях государственных учреждений поднимали флаг — сигнал, что гимназии закрыты.
Часто, когда меня рано будили, прерывая сладкий сон, я с надеждой спрашивала, не подняли ли флаги, и чаще всего получала ответ: «Нет, Женечка, сегодня не так уж холодно».
Не то чтобы я не любила гимназию — напротив, я очень ее полюбила. Я была «стадным» существом, мне всегда нравилось быть в коллективе.
Что касается учителей, я, естественно, выделяла некоторых. Наша директриса Наталья Павловна была всеми уважаемой и приятной дамой. Маленькая, пухленькая, седые волосы заколоты высоко на голове, всегда в идеальном синем платье с аккуратным воротничком, она полностью посвятила себя нам, своим ученицам. Ее глаза, добрые и задумчивые, словно глядели тебе в душу, понимая твои печали и неудачи. В то же время она не терпела глупостей и ждала от нас определенного послушания.
После утренней молитвы она имела обыкновение стоять на лестничной площадке недалеко от зала. Слегка улыбаясь, она наблюдала процессию из трехсот девочек, проходящую мимо нее. Глаза Натальи Павловны замечали все: несвежий воротничок, неприбранные волосы, украшение — все, что оскорбляло взгляд. Девочке, нарушившей правила, делалось легкое внушение. Дисциплина была очень строгой, установленные правила невозможно нарушить. Нельзя было носить волосы распущенными по плечам, их заплетали в косы, которые, по желанию, можно укладывать на голове и скреплять вместе. Форма должна быть аккуратной и без единого пятнышка, не позволялось никаких украшений, за исключением часов.
Отношения между учителями и ученицами были формальными. Обращаясь к ученице, учитель называл ее по фамилии: Ванда Дербут была только Дербут, Евгения Шольц — только Шольц.
Физические наказания любого рода и в женской, и в мужской гимназиях были чем-то совершенно неслыханным. Обычным наказанием считалось оставить ученика в гимназии после уроков на какое-то время, в зависимости от проступка ученика и настроения учителя. Вероятно, поддерживать дисциплину помогали и родители, так как каждую неделю мы приносили домой дневник, который родители должны подписывать и который мы возвращали в понедельник. В нем записывались замечания и отметки, которые мы получали по разным предметам в течение недели. Туда же ставилась оценка за поведение. Самой высокой оценкой была пятерка. Пятерка с минусом по поведению становилась предметом обсуждения родителей, которые, в случае отсутствия письменного замечания, сами интересовались, что натворил их отпрыск.
Я боялась отца в единственный момент, когда приходилось подавать ему дневник. Увидев оценку ниже тройки, например, по арифметике (которая всегда была моим слабым местом), он не стеснялся в выражениях и холодно спрашивал меня, не хочу ли я уподобиться Настеньке, нашей портнихе, которая была неграмотна.
Оценки были очень важны. Отметки ниже тройки по одному или двум предметам позволяли оставить ученика на второй год, и слово «второгодница» — так называли девочку, оставленную повторять курс — было позорным. Мысль о том, что меня могут разлучить со своим классом, была невыносимой. Она подстегивала меня и помогала переходить из класса в класс благополучно до конца моих гимназических лет.
Учительница французского языка, мадемуазель Зайцева, одетая не в платье, как все остальные учителя, а в синий костюм и белоснежную блузку со складочками, была изящная дама, любившая едко острить на наш счет. Против острот взрослых девятилетний ребенок беспомощен. Поэтому класс не испытывал к ней любви. Она учила нас разным фразам по-французски, что само по себе было хорошо. Вскоре одну из них я выучила назубок, и она до сих пор в моей памяти. У меня появилась привычка в начале урока вставать и с должным уважением в голосе произносить: «Permettez-moi de quitter la classe», на что обычно я получала ответ: «Allez, allez», — сопровождаемый резким жестом руки мадемуазель Зайцевой в сторону двери.
Мне вовсе не нужно было выйти, но десятиминутное отсутствие позволяло укоротить урок и просто доставляло удовольствие. Мне нравилось гулять по коридорам, заглядывая сквозь стеклянные двери в другие классы.
Такие проделки, конечно, не могли продолжаться долго. Однажды, когда я встала, чтобы произнести свою фразу, мадемуазель Зайцева прервала меня: «Тебе не кажется, — произнесла она самым любезным тоном, с иронической усмешкой, — довольно странным совпадением, что твоя потребность выйти в туалет всегда появляется в начале моего урока?». Я не ответила. Она все же разрешила выйти из класса. Откуда ей было знать, серьезны ли причины.
Один раз я гуляла по коридору и остановилась перед подготовительным классом, разглядывая «малышей», как презрительно называли их мы, бывшие на целый класс старше. Дверь внезапно отворилась, и меня втащили внутрь. «Здравствуй и садись сюда, — сказала учительница, указав на свободное место за партой. — К нам пришла девочка, — продолжала она, обращаясь к хихикающим ученицам, — которая никак не может расстаться с нашим классом и хотела бы все начать сначала». Урок длился сорок пять минут, и все это время меня держали за партой и заставляли отвечать на вопросы, пока не прозвенел звонок.
Наши учительницы — дамы, о которых мы знали очень мало — не делали никаких попыток познакомиться с кем-либо из нас ближе. Они просто учили нас, расширяли наш кругозор и воспитывали в нас внутреннюю силу, которая позволила бы нам достойно встретиться с окружающим миром, и мы уважали их за это. Встретив любую из них в коридоре или классе, ученица должна была быстро сделать книксен, но, встречая Наталью Павловну, которая иногда останавливала нас, чтобы сказать несколько слов, мы низко склонялись в реверансе, когда правая нога уходит назад, а на левой медленно приседаешь.
