Наступила осень. Я вернулась в гимназию, теперь уже во второй класс, и моя жизнь в классе началась заново. Теперь мы были в другом помещении, появились новые предметы, новые учебники, новые тетради, ручки, карандаши, новое безупречное форменное платье.
Сережа поступил на медицинский факультет Петроградского университета. Мы скучали по нему. Тихий и чувствительный, в подчинении у своего яркого младшего брата, он всегда был где-то в тени, погруженный в свои книги и любимые занятия. Но когда он зимой приехал на рождественские каникулы, то выглядел более уверенным в себе, веселым и счастливым. Студенческая жизнь ему нравилась. Сережа полюбил Петроград и говорил главным образом о своих дальнейших планах остаться там по окончании университета.
В рождественские каникулы Юра, ставший страстным охотником, надел лыжи и отправился за реку в лес, откуда вернулся с глухарями и куропатками. Их пожарили на Рождество вместо привычных гусей и подали с гречневой кашей и клюквенным соусом. Были разные сласти, а еще мама приготовила особый сливовый пудинг по собственному рецепту. Как обычно, на маленьких столиках располагались подарки, и хотя на елке не было орехов в золотой бумаге и райских яблочек, свечи горели, как прежде.
К концу того года исчезли многие привычные вещи. Наш сапожник, который шил всей семье удобную обувь, не мог больше найти хорошую кожу и вынужден был отказаться от заказов. Мы еще были в относительно благополучном положении — в сравнении с многими другими. Папа, предвидя наступающие трудности и имея знакомство с капитанами и членами команды нескольких грузовых пароходов, ходивших в Шотландию, договорился, что обувь и одежду нам будут привозить оттуда. Грэнни поручили покупать все это в магазинах Данди. Нам приходили посылки с обувью, тканями для платьев и пальто, и по крайней мере на некоторое время мы были одеты и обуты. А еще был подарок лично от грэнни — два кожаных ранца, вязаные перчатки и, что больше всего порадовало Гермошу и меня, коробки с овсяным печеньем и леденцами из черной патоки. Отец, которому было очень трудно ходить, заказал коляску. Она прибыла с другими посылками и очень обрадовала отца. В коляске он мог передвигаться по дому и дорожкам сада.
Однажды по дороге из гимназии у меня разболелась голова и началась необъяснимая жажда. С водосточных труб свисали сосульки. Я отломила одну и, хотя подружки отговаривали меня, всю дорогу до дома сосала. К вечеру мне стало плохо, меня уложили в постель. Пришел дедушка, и я услышала, как он сказал маме: «Нет, Неллинька, это не инфлюэнца — это тиф».
Потом мне стало хуже, и я ничего не помню о своем критическом состоянии. Позднее мне рассказали, что я стала очень капризной и не хотела, чтобы рядом кто-либо находился, кроме Капочки. От мамы я требовала лимонное желе. Когда она самолично приготовила и принесла его, я, попробовав, заявила, что она дала мне не то, что я просила. Тогда мама съела ложечку желе и серьезно уверяла меня, что это самое настоящее вкусное лимонное желе.
Мама тоже заболела. Я не знаю, повлияло ли на это использование моей ложечки, но ей было гораздо хуже, чем мне. Послали за дедушкиным коллегой, доктором Гренковым, из госпиталя приехала молодая сиделка, но к тому времени я была уже вне опасности. Мою кровать вынесли в бабушкину спальню, чтобы маме было спокойнее. Бедный папа ездил из одной спальни в другую, с тревогой наблюдая за нами. Выздоравливая, я беспрестанно требовала еды и с интересом расспрашивала, что будет на завтрак, на обед.
Однажды утром я впервые встала после болезни и, слабая, едва держась на ногах, пошла проведать маму. Я едва узнала ее. Кожа у мамы была странного желтоватого оттенка, черты лица заострились, а глаза словно провалились в глубокие ямы. Мама была без сознания и не узнавала меня. В ужасе от мысли, что она может умереть, я непрестанно заходила к ней в спальню. К счастью, вскоре кризис миновал, и она тоже стала выздоравливать.
Судьба, как будто не удовлетворенная содеянным, ударила еще раз — теперь Гермоша заболел дифтерией. Мама, все еще тень самой себя, настояла, чтобы кровать Гермоши поставили рядом с ее кроватью. Видя, как он борется за каждый вдох, она не покидала его изголовья. Бабушка махала над ним наволочкой, чтобы создавать ток воздуха. Когда она уставала, ее сменяла Марина. Но спас Гермошу дедушка.
Все трое мы медленно возвращались к жизни. Так как волосы у меня и у мамы вылезали целыми прядями, дедушка посоветовал нам остричься наголо, предупредив, что если мы не сделаем этого, наши волосы никогда не станут прежними. Сначала мы обе категорически отказались, но потом согласились укоротить прическу до линии уха.
В назначенный день пришел парикмахер, обходительный молодой человек. Семья собралась вокруг наблюдать за происходящим. Мамины волосы подрезали так, как она хотела. Потом усадили меня, и я твердо попросила, чтобы волосы мне подрезали до мочки ушей и ни на йоту больше. Парикмахер двигался где-то сзади, и прежде чем я успела остановить его, он прошелся ножницами по моему затылку. Рассвирепев от его предательства, я бросилась к зеркалу. Конечно! По всей голове шла выстриженная полоса! Все это было, разумеется, заранее хитро спланировано, потому что из ниоткуда тут же возник маленький чепец, отделанный кружевами и лентами, и бабушка уверяла, что он мне будет очень к лицу. Вынужденная смириться с утратой, я носила эту ерундовину на своей макушке, лишенной всех локонов и гладкой как бильярдный шар.
Дедушка был прав. Мамины волосы никогда уже не стали прежними, зато я к концу лета стала счастливой обладательницей целой шапки кудрей. Когда я пошла в школу, то с удовольствием обнаружила, что многие девочки, тоже переболевшие тифом, должны были носить на голове чепчики или тюрбаны.
Как-то вернувшись из школы, я увидела, что бабушка очень расстроена, а с ней и все семейство встревожено. Оказалось, что утром дедушка потерял сознание и упал. Из больницы его принесли на руках. Долгое время он работал с огромным напряжением, сутками, почти без отдыха. Во время эпидемии тифа госпитали были переполнены, матрасы для больных приходилось расстилать прямо на полу. Зачастую дедушке приходилось вставать на колени, чтобы осмотреть больных, и в конечном итоге он тоже заразился тифом.
Дедушка был очень серьезно болен. В доме опять появилась сиделка, которая ухаживала за ним. Сама она спала в соседней комнате. Дважды в день бывал доктор Гренков. Мы все ходили на цыпочках. Бабушке это было страшным напоминанием о том, как она уже теряла мужа, моего дедушку. Бабушка словно заново переживала ту трагедию и не отходила от дедушкиного изголовья. Но его организм оказался крепким, и после нескольких недель борьбы с болезнью дедушка выздоровел. Когда он снова был на ногах, бабушка послала за священником отцом Александром, который пришел и отслужил благодарственный молебен, окропил все комнаты святой водой. Мы благодарили судьбу, ведь в нашей семье четверо были на краю могилы, но по милости божьей спаслись.
У всей этой истории, которую я сейчас рассказываю, было странное продолжение. Однажды, полвека спустя, в русской православной церкви в Эдинбурге ко мне подошла маленькая сухонькая женщина.
— Это правда, что вы из Архангельска? — спросила она.
