Самой тяжелой работой оставалось перетаскивание бревен во двор и распиловка. Руки покрывались волдырями, болели ноги. Возвращаясь памятью в прошлое, я иногда спрашиваю себя: откуда брались силы на эту работу? Мы были юны, худы, плохо питались, без протеинов и витаминов, о которых так много теперь слышим. Но с огромным энтузиазмом мы изо дня в день ходили к темнеющей холодной реке, и когда уже нечего стало собирать, нас вознаграждал вид довольно приличной поленницы дров.
Долгожданное время суток, которое нам больше всего нравилось, — наступающие сумерки осеннего вечера, когда река становилась пустынной. Мы собирались у костра, пекли картошку, украденную на чужих огородах. Сидя перед теплым мерцающим костром и лакомясь печеной картошкой, мы говорили обо всем на свете: о прошлых и настоящих проделках, о таинственном исчезновении украинской семьи, когда город переходил из рук в руки. Дети из этой семьи, Борис и Лена, всегда были с нами, но неожиданно уехали, никого не предупредив. Мы говорили обо всем, но только не о политике. Она для нас ничего не значила. Может, за этим крылось неосознанное желание избегать того, что причиняло боль или тревогу. Никто никогда не спрашивал Веру и Володю об их отце.
Разговор обычно вращался вокруг захватывающей темы еды и особенно чего-либо сладкого.
— Расскажите еще о тех кондитерских магазинах в Шотландии, — просили нас мальчики.
— Что такое конфеты? — спрашивал Шурик, никогда в жизни не видевший их.
— У нас тоже были конфеты, только давно, — замечал Володя и добавлял задумчиво: — Может, снова скоро появятся.
— Конечно появятся, — подтверждал Толя с неиссякаемым оптимизмом.
Река неприветлива. Холодный ветер гонит речную волну к берегу, бросает в лицо желтые искры и дым костра. Пора искать более уютное место для наших встреч.
Выбор пал на наш сад и пруд, тем более что Василий больше не гоняется за нами. И чтобы уж совсем насладиться полнотой жизни, нужна лодка. Петька Карельский, полный блестящих идей и не особо обремененный моралью, предложил принести лодку из яхт-клуба.
— Это же воровство! — протестовала Вера.
— Никакое не воровство, — ответил Петька, которому не нравилось, когда ему противоречили. — У кого крадем, если хозяина-то нет?
Лодку принесли и спустили на воду. Мы кружили по пруду под свисающими ветками ив, и пруд становился для нас то Миссисипи, то Амазонкой, а в кустах прятались индейцы, готовые к нападению. Иногда пруд казался нам Волгой-матушкой из песни о Стеньке Разине и его казаках, которую мы пели звонкими голосами.
В один из вечеров к нам пришел дядя Адя. Он стал совсем не похож на себя прежнего, веселого человека, и горько сокрушался, что уговорил Наташу с малышом вернуться на «Канаде». Хотя его сестры и мать-вдова были в безопасности за границей, ни он, ни Наташа не получили разрешения на выезд. Лесопильное дело, бывшее на протяжении веков во владении семьи Шольцев, конфисковали, как и дом, принадлежавший моему крестному отцу. Аде еще повезло, что его не арестовали и не расстреляли, как некоторых владельцев лесопилок. Дядя Адя сказал, что собирается поступить в актерскую труппу и тем зарабатывать на жизнь.
Поговорив некоторое время, дядя Адя решил прогуляться по саду, а когда вернулся, заметил отцу:
— Ты знаешь, Герман, у тебя на пруду моя лодка.
Родители рассердились. Мы с Гермошей получили хорошую головомойку. Нас заставили извиниться перед дядей Адей. Он вовсе не жалел лодку и даже хотел, чтобы мы оставили ее себе, но отец и слушать этого не желал. И нам пришлось снова тащить лодку в яхт-клуб, без сомнения, только для того, чтобы ее украл кто-нибудь другой.
В дождливые осенние дни два главных кинотеатра, куда вход был бесплатный, тоже служили неплохим местом развлечения. В каждом из них через день шли два фильма. В «Эдисоне» мы смотрели «Почему Америка объявила войну?». На следующий день там же шел русский фильм о смелой девушке, которая занималась революционной работой и была арестована. В отчаянии она повесилась в камере. Фильм назывался «Огоньки» — они светились в глазах волков, гнавшихся за девушкой, когда она пыталась бежать. В кинотеатре «Арс» показывали американскую классику: «Три крестных отца» и ленту о таинственном «Человеке в сером». Американские фильмы остались «на память» от интервентов. Фильмы были с титрами на английском языке, совершенно непонятном простому русскому зрителю.
Так как в те времена кино было немое, фильмы обычно сопровождались игрой пианиста, исполнявшего соответствующую мелодию. Но сейчас такого пианиста было не найти. В начале каждого сеанса работник кинотеатра поднимался на сцену и спрашивал зрителей, нет ли желающих поиграть. Энтузиастов хватало всегда. Некоторые, ничуть не смущаясь своей абсолютной неспособности играть, колотили по фортепиано со всей силы. Так что бедная революционерка частенько лезла в петлю под залихватские звуки «кошачьей польки».
Многократный просмотр одного и того же фильма ничуть не уменьшал интереса к нему. Мы без конца наслаждались каждой сценой, каждым жестом, каждой слезой, давно и хорошо известными, а когда желающих играть на пианино не находилось, мы восполняли отсутствие музыки собственными вокализами. Трех преступников, бредущих по горячим пескам пустыни с крошечным младенцем, мы подбадривали забористой песенкой, которую поют марширующие солдаты. Финальная драматическая сцена, где последний оставшийся в живых крестный, спотыкаясь, вваливается с ребенком на руках в церковь, шла под вдохновенный хор, исполнявший «Интернационал»:
Это есть наш последний
И решительный бой,
С «Интернационалом»
Воспрянет род людской!
По утрам уже темно. С каждым днем тьма все гуще, и лампы зажигают все раньше. В саду наши постоянные гости — красногрудые снегири. С невероятной скоростью и энергией под сумасшедшее чириканье они набрасываются на куст бузины и клюют алые ягоды. Куст беспомощно качается и дрожит под натиском пернатых завоевателей, но через день-два, когда с ягодами будет покончено, они улетят. Мирный покой сойдет на умирающий сад.
В городе через шесть месяцев жизни под новым правительством по-прежнему хаос. Власти слишком заняты внедрением в жизнь своей доктрины, выявлением и преследованием инакомыслящих, чтобы заниматься такими малозначительными делами, как еда и одежда для горожан.
По всему городу митинги. На них должны являться даже дети, чтобы выслушивать крикливые речи о торжестве коммунизма и бесконечные обещания светлого будущего. Мы устали от всего этого, мы хотим чего-нибудь хорошего в настоящем — немножко больше хлеба и что-нибудь из одежды.
Очереди за хлебом с каждым днем длиннее. Часто, выстояв несколько часов, подходишь к пустому прилавку. Обычно полно слухов о выдаче в той или иной части города редких продуктов или товаров: от чая и сахара до валенок и мыла. Страстные, но тщетные ожидания. Однажды прошел слух о выдаче яблок. Яблок! — которых мы не видели давным-давно. Марина и я тут же отправились в длинную очередь к ближнему кооперативу, за закрытыми дверями которого были обещанные яблоки. Кто-то собственными глазами видел ящики с волшебной надписью: «Яблоки». Их якобы вносили в магазин.
