Из-за переделок премьера спектакля задержалась почти на полгода и состоялась лишь в январе 1952-го. Пресса встретила ее молчанием. «Вот уже месяц играем новый спектакль, а в печати до сих пор ни слова», — жаловался Р. Е. Славскому артист Г. А. Новиков, игравший в нем несколько ролей. Первый отклик появился почти через полгода, когда спектакль пошел в московском «Эрмитаже». Рецензия Ю. А. Дмитриева в газете «Советское искусство» под названием «Вопреки теме и жанру» носила половинчатый характер: особенно хвалить постановку было не за что, но и бранить не хотелось. «Пьеса распадается на ряд эпизодов, в спектакле нет характеров, — писал критик. — Противники настолько глупы и ничтожны, что борьба Пьера превращается в кукольную комедию, веселую буффонаду, и зрители ждут, что нового выкинет Райкин». Судя по фотографиям, он был очень красив в роли безработного актера Пьера Жильбера.
В густонаселенной пьесе — кроме тридцати двух персонажей в ней действовали артисты мюзик-холла, посетители кафе, прохожие, полицейские — каждому артисту приходилось исполнять три-четыре роли. По свидетельству критика, в спектакле было много остроумных деталей, веселых шуток и трогательных эпизодов. Но одновременно он отметил, что зрители не удовлетворены, поскольку «тема борьбы за мир оказалась разменяна на полушки трюкачества».
Конечно, в то время никто не смел возразить критику, что он пришел в эстрадный театр, где зрители хотят смеяться, а не закалять свою ненависть к «сателлитам Америки». «Хорошо, что Райкин обращается к важнейшим темам современности, — продолжал Дмитриев, — но плохо, что пьеса, взятая им, не столько раскрывает тему, сколько предоставляет Райкину возможность для гастрольного самовыражения». Впрочем, в тот момент и такая половинчатая рецензия оказалась поддержкой театру.
Райкину все его работы были дороги, он стремился в них ответить на вопросы, выдвинутые временем и затрагивавшие его лично. Беда заключалась в том, что схематизм, тематическая узость, откровенная лакировка, отличавшие в те годы наше искусство, накладывали отпечаток и на спектакли Ленинградского театра миниатюр. Удары по Зощенко и Хазину, кампания по разгрому группы критиков-«космополитов» (среди них были близкие театру М. О. Янковский, Л. А. Малюгин), раздувание антисемитизма, «Ленинградское дело»
[13], за которым в городе последовали массовые репрессии, — все это накаляло атмосферу. Упомянутая статья в «Правде» могла стать смертным приговором.
— В эти послевоенные годы вам не приходило в голову обратиться за поддержкой к Сталину? — спросила я Аркадия Исааковича.
— Нет, вы знаете, я к этому времени уже прозрел. К тому же и члены правительства, и руководители искусства, и актеры помнили, что когда-то Сталин одобрил мою работу. Когда это было возможно, Храпченко меня защищал. Но позднее, после смерти Сталина, мне показывали списки лиц, подлежащих выселению из Ленинграда, среди них было и мое имя с приложением плана квартиры и черного хода. Репрессиям ведь подвергались тысячи ленинградцев, лучших представителей старой интеллигенции. «Неужели, Аркадий, мы с тобой такое дерьмо, что нас до сих пор не посадили?» — говорил Николай Акимов, ставивший в это время у нас «Под крышами Парижа».
«Пусть расскажут другие»
Райкин не только понимал, что страшный водоворот событий вот-вот мог захлестнуть и его, но, насколько возможно, пытался помочь другим, совершая достаточно смелые, даже опрометчивые по тем временам поступки. Рассказывая об актерах своего театра, ставших его семьей, он одной из первых назвал Викторию Захаровну Горшенину. В 1946 году он не побоялся взять юную актрису в труппу, зная, что после революции ее родители эмигрировали в Маньчжурию. Когда после окончания войны на Дальнем Востоке семья оказалась на территории Советского Союза, родителей Виктории, как большинство наших людей в подобной ситуации, ожидали тяжелые испытания — отец был репрессирован. Красивая, элегантная Горшенина в течение сорока лет оставалась одной из ведущих актрис Ленинградского театра миниатюр, исполняя разные, в том числе острохарактерные роли.
Тогда же зашел разговор о театральном шофере Сергее Гусеве. Его судьба тоже была обычной для тех лет. Он воевал, попал в плен, благодаря смелости и находчивости не только бежал сам, но и вывел из нацистского лагеря целую группу заключенных, примкнул к партизанскому отряду, а заканчивал войну снова в армии. После демобилизации он уже начал работать в театре, но по доносу бывшего солагерника был осужден на десять лет. Аркадий Исаакович вместе с Ромой много для него сделали. Райкин сразу же стал хлопотать об освобождении Сергея, доказывал, что его надо не наказывать, а наградить за героический побег из лагеря. Как ни странно, хлопоты помогли, и через полтора года Гусев вернулся, успев заработать туберкулез: ему приходилось чинить машину, лежа на снегу и не имея теплой одежды. Его оперировали, подлечили — тут уж проявляла заботу Рома. Выйдя из больницы, он продолжал служить в театре верой и правдой. Но вот в конце 1950-х годов, когда труппа начала выступать за границей, он оказался невыездным. Аркадию Исааковичу опять пришлось ходить по инстанциям, хлопотать, доказывать очевидное.
Тема, случайно затронутая в связи с рассказом о выпавших на долю водителя испытаниях, вызвала вопрос, приходилось ли Аркадию Исааковичу еще кому-то помогать в аналогичных ситуациях. «Пусть об этом расскажут другие», — вымолвил он после затянувшейся паузы.
Когда Райкина уже не было на свете, как-то мое внимание случайно привлекла статья «Жизнь и смерть дипломата» в номере «Известий» за 27 июля 1989 года, повествующая о трагической судьбе Сергея Сергеевича Александровского. Бывший посол в Чехословакии, он в 1939 году после прихода в Наркомат иностранных дел В. М. Молотова был переведен в рядовые адвокаты. Используя знание чешского языка и будучи литературно одарен, он делает переводы, в частности получившей известность пьесы К. Чапека «Средство Макропулоса». С началом войны Александровский ушел на фронт, хотя по возрасту уже не подлежал мобилизации, попал в плохо вооруженное народное ополчение, воюющее под Москвой. Далее всё происходило по известной схеме — окружение, плен, немецкий концлагерь, бегство, партизанский отряд... Неожиданно в октябре 1943 года за ним из Москвы прислали самолет, и он оказался на Лубянке. Следствие тянулось долго. В августе 1945 года Особое совещание при Наркомате внутренних дел приговорило его к расстрелу за измену родине и шпионаж. Семья — жена и сын Александр — была отправлена в ссылку. После смерти Сталина сыну, одержимому надеждой реабилитировать доброе имя отца, удалось каким-то чудом добраться до Москвы. Пристанища в столице не было, родственники и знакомые не решались приютить самовольно покинувшего место ссылки хотя бы на ночлег. В поисках многолюдного места, где можно было бы затеряться, он попал в «Эрмитаж», где шел спектакль Ленинградского театра миниатюр «Смеяться, право, не грешно». Расчет был на то, чтобы незаметно спрятаться в зале и переночевать на скамье. Неожиданная встреча со знакомой, работавшей в театре билетершей, изменила его планы. Девушка взялась ему помочь и тут же познакомила с Райкиным. «Это вы тот молодой человек, которому негде ночевать?» — спросил артист. Александр кивнул. «Сядьте незаметно в мою машину, вас отвезут ко мне на дачу». Почти 20 дней Александровский прожил на даче, которую Райкин снимал в Подмосковье. Его ни о чем не расспрашивали. Дело происходило в июне 1953 года, когда Берия еще был у власти. Аркадий Исаакович сильно рисковал. Александровский снова оказался на Лубянке — по собственному легкомыслию: он зашел на почтамт, чтобы исполнить просьбу матери — отправить письмо американским знакомым, а на выходе его сразу арестовали. Но Саше и тут повезло — власть менялась, и всем было не до него; его отправили обратно в Сибирь под конвоем без всякого разбирательства. Прошло еще три года, и его отец был полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления.
