Я посетил Джорджа дважды до того, как он был выписан из госпиталя. Приблизительно через неделю я увидел, как он в одиночестве сидел в бомбардировочном отделении штаба и выглядел крайне несчастным. Он сказал мне, что только что узнал о том, что его самолет был сбит не немцами, а американской зенитной батареей.
Большинство дней в начале января были прекрасными, с тонкими облаками, плывущими в небе, но полеты ограничили из-за плохих погодных условий над Континентом. Каждый день экипажи собирались на инструктаж, брали парашюты, летные пайки и аварийные комплекты, отправлялись на стоянки самолетов и болтались там, пока не поступал сигнал об отмене вылета. Не имевшее разрядки напряжение такого существования снять было нелегко; парни играли в карты, пили пиво и отправлялись с визитами в Бери-Сент-Эдмундс в надежде, что в здании хлебной биржи могут быть танцы.
Мой мотоцикл все еще был в ремонте, и я уже отчаялся снова увидеть Одри, когда она прислала денежный перевод на пятьдесят фунтов (все ее сбережения) с кратким сообщением: «Купи другой мотоцикл».
Во время этого периода ежедневных инструктажей и отмены вылетов я подружился с бомбардиром по имени Никки. Он уже завершил один тур из тридцати вылетов и после шести месяцев нахождения в резерве начал второй. Но он был одиночкой, для остальных членов его экипажа это был первый тур. Возможно, что эта атмосфера изолированности, своеобразная высокомерная замкнутость и привлекла мое внимание и вызвала желание узнать Никки лучше. Его светлые, зачесанные назад волосы, глубоко посаженные синие глаза, которые, казалось, иногда уходили куда-то в глубь собственных глазниц, смертельно бледный цвет лица подготовили меня к встрече с человеком, чьи чувства были такими же холодными, как и застывшее выражение сознательной отчужденности на лице.
Узнать Никки было нелегко, и добиться его признания можно было скорее, как завоевывают доверие у дикого животного: частыми контактами и давая понять, что для него нет никакой опасности с вашей стороны, до тех пор пока его собственная агрессия не уменьшалась до уровня, когда он мог принять предложение пойти вместе в город и выпить кофе или пива.
Никки был, как я полагаю, доведен до абсолютного ожесточения. Для него человечество было деградировавшим биологическим видом, и насильственная смерть в бою стала бы подходящим концом жизни человека-животного. Он приходил в ужас от перспективы погибнуть и все же был возбужден своими идеями, и всякий раз, когда объявлялся боевой приказ, его одновременно переполняли ликование и благоговейный страх.
Он редко над чем-то смеялся, если это не было чьим-то несчастьем, и самой смешной вещью, которую Никки когда-либо видел, был случай, когда красные предупредительные лампы были преднамеренно убраны от ямы на дороге, а ни о чем не подозревавший мотоциклист наскочил на эту яму, свалился и получил травмы.
Когда я познакомился с этим парнем лучше, то узнал, что он потерял связь со своими родителями и является отцом трехлетнего незаконнорожденного мальчика. Я также обнаружил, что от его нервов остались одни лохмотья и ему постоянно требовалось ощущение риска. Сидя на заднем сиденье, он убеждал меня ехать с максимально возможной скоростью или вслепую проскакивать перекрестки, и я принимал его пари. И все же дружба с Никки поддерживала мой внутренний баланс. Я мог выпить с ним кофе, выслушать, что есть наихудшего в человеческой натуре, и знать, что я был с кем-то, кто испытывал больший страх, чем я сам.
В 1943 г. Никки едва не погиб над Эссеном, и воспоминания о том рейде часто посещали его. По какой-то причуде своего характера он крайне возражал против смерти во время налета на Эссен. Умереть над Кельном, Франкфуртом или Нюрнбергом было для него приемлемым концом, но смерть над Эссеном тем или иным образом была позорной, предельной непристойностью, которую он не мог перенести.
Наконец, когда в последнюю минуту не последовало никакой отмены, эскадрилья взлетела, чтобы атаковать железнодорожную сортировочную станцию Крефельд-Ирдинген
[97], и груп-каптэн как пассажир летел в одном из самолетов. Это был его первый боевой вылет. «Группи» пользовался популярностью среди экипажей, главным образом, благодаря удачной речи, произнесенной вскоре своего прибытия. Он тогда сказал, что не собирается быть бескрылым чудом и намеревается участвовать в боевых вылетах, потому что думает, что командир авиабазы должен разделить опасности с людьми. Необычайно привлекательной его речь сделало использованное им выражение «бескрылое чудо», которым обычно обозначали офицеров наземного персонала RAF, не прошедших никакой подготовки как пилоты или по другим летным специальностям. Фактически груп-каптэн на своем кителе носил «крылья пилота»; он имел на счету много летных часов, но ни один из них не был летным часом боевого вылета, и потому с его стороны это был очень уважительный по отношению к нам и чрезвычайно проницательный ход упомянуть себя как «бескрылого». Все надеялись, что его первый вылет пройдет успешно.
Облака висели слоями до высоты почти 6000 метров, но выше самого верхнего слоя законцовки крыльев «Ланкастеров» оставляли в чистом синем небе длинные шлейфы пара и создавали нечто похожее на произведение авиационного искусства. Даже Диг признал, что есть красота в белых конденсационных шлейфах на фоне бездонной синевы, но он был в хорошем настроении, поскольку летел на своем любимом «Эй-Эйбле».
Около Крефельда облака вздыбились вверх, словно бронированные кулаки, и мы пролетели над целью вслепую, ориентируясь при помощи системы GH, с тревогой зная, что где-то поблизости были двести других «Ланкастеров», все невидимые и все сбросившие бомбы.
Лес произнес: «Давай», и наши бомбы исчезли в серо-белом покрове облаков. Камера начала щелкать, делая снимки, на которых ничего и нигде не было видно, а затем Диг закрыл бомболюк и поменял курс.
Облака становились немного тоньше, и мы летели сквозь рваную дымку, когда я заметил прямо под нами разрыв зенитного снаряда, через секунду второй разрыв, снова прямо под нами, но уже ближе, чем первый. Зенитная батарея выделила нас из потока и отслеживала наш курс при помощи радара. Я крикнул Дигу, чтобы он отвернул, и тот резко перевел «Эйбл» в крутую спираль.
Рей пробормотал: «Чтоб мне провалиться, это было близко», потом раздался обеспокоенный голос Дига: «Лес, с тобой все в порядке?»
Не было никакого ответа.
– Лес! С тобой все хорошо? – Говоря это, Диг выровнял «Эйбл».
– Да, я в порядке. Что за паника?
– Чертовски большой осколок зенитного снаряда пробил лобовое стекло прямо между Реем и мной.
Лес отодвинул одеяло, которое отделяло его отсек от пилотской кабины, и выглянул наружу; его глаза над кислородной маской, казалось, смеялись.
– Мимо вас обоих? – произнес он. – Это был поганый выстрел.
– Он сильно порвал мой рукав, – зло ответил Рей. Левый рукав его куртки был разорван между плечом и локтем.
