Рей начал вычислять, какие бомбы необходимо сбросить, чтобы мы могли безопасно приземлиться с полной полетной массой. Через некоторое время он сказал мне, что надо сбросить «булочку»
[102] и одну 500-фунтовую бомбу из задней части бомбоотсека.
Я выбрал две бомбы и вглядывался в темноту. Приблизительно через двадцать минут Лес произнес: «Майк, ты можешь сбросить их в любой момент, когда тебе нравится».
Диг открыл створки бомболюка, и на моей панели управления замигали лампочки «одиночная» и «залп». Я посмотрел вниз в темноту и нажал на кнопку сброса. Мигающие лампочки погасли, и самолет подпрыгнул в воздухе. «Не закрывай пока створки, – сказал я Дигу. – Я только проверю».
Я направил луч фонаря в бомбоотсек, на ряды бомб, и с тошнотворным смятением понял, что выбрал не ту 500-фунтовую бомбу; я сбросил находившуюся по одну сторону от «булочки», а не позади и как следствие нарушил поперечную балансировку самолета. Я объяснил, что произошло, и спросил, должен ли сбросить бомбу с другой стороны «булочки», чтобы восстановить балансировку.
– Ты – великолепный ублюдок! – взорвался Рей.
– Так ты хочешь, чтобы я сбросил еще одну или нет?
– Да, но на сей раз сбрось ту, что нужно.
Я сверился со своими бумагами и установил переключатели, и у меня в голове, словно фильм ужасов, пронеслись картинки падающих неправильно выбранных бомб. Я снова все проверил; все переключатели, казалось, были в нужном положении. Я закрыл глаза и нажал на кнопку сброса.
Сигнальные лампочки показывали три пустых бомбодержателя, симметрично расположенные. Я сказал Дигу, чтобы он закрыл створки бомболюка.
Намного позже Диг совершил прекрасную посадку на аэродроме.
– Как ваш главный критик, – заявил ему Гарри, – так как я тот, кто набивает себе шишку на голове, если вы совершаете плохое приземление, позвольте мне сказать, что ваши посадки на трех двигателях всегда хороши.
– Потому что он не расслабляется, – произнес Джордж.
У нас было свободных полчаса перед возвращением тех, кто успешно совершил налет на Ванне-Айккель, и мы поглощали завтрак в атмосфере мрачных размышлений. Завтрак был почти закончен, когда Гарри сказал:
– Я рад, что мы не продолжили полет. Едва мы взлетели, как у меня возникло ощущение, что это летят семь мертвецов.
Повисла смущенная тишина.
– Почему ты нам не сказал об этом? – спросил Пол.
Гарри отправился к врачу, чтобы вылечить обморожения на лице и на двух пальцах, его лицо кофейного цвета было помечено на каждой скуле двумя пятнами еще более глубокого темно-коричневого цвета. На его счастье, погода в течение двух недель стояла такая плохая, что мы не могли летать, и у него была возможность залечить обморожения.
Тем не менее почти ежедневно проходили инструктажи с последующими отменами вылетов, и по утрам я с Никки отправлялся в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы выпить кофе, а по вечерам мы с Гарри шли в паб или на танцы. Затем Никки получил отпуск.
«Нортон» был перевезен со двора мясника в гараж, но «Эй-Эйбл» все еще томился в Корнуолле.
Эверс и его экипаж измучились, ожидая своего последнего вылета.
Одри была переведена в Милденхолл
[103], в Суффолке, который был базой для еще одной эскадрильи 3-й авиагруппы
[104].
Начинала сказываться накопившаяся усталость трех месяцев боевых вылетов; люди стали вспыльчивыми, и взаимные колкости не веселили, а скорее обижали. На службе Гарри и я видели друг друга меньше других
[105]; дружеские отношения не были омрачены взаимными оскорблениями, но и в них просочилась скука.
Диг бросил притворяться, что в глубине души он все еще был сержантом, и мы видели его все меньше. Возможно, его утомляли наши жалобы на помещения для постоя и еду или на попытки Викария установить в лагере дисциплину. Фраза «Не скули, если твоя задница в огне» никогда не сходила с его губ, и однажды, когда он использовал ее в весьма неподходящем контексте, я объяснил ему медленно и занудно, скрывая бешеное раздражение, которое ощущал, что бывает время, когда для человека абсолютно простительно «скулить», и уж это точно, когда его задница действительно находится под огнем. Дига это не удержало. Он продолжал использовать эту фразу по всем мыслимым и немыслимым поводам и затем добавлял, бросая на меня косой взгляд: «Но как мне сказали, это подходящее время для скулежа».
У Джорджа развилась привычка называть любого «деточка», когда-то он был флегматиком, теперь же его настроение колебалось между веселостью и унынием. Только Рей и я могли разговаривать друг с другом, не ссорясь при этом, а Лес и Пол увеличили свое суточное потребление алкоголя.
Одри приехала на ночь в гостиницу «Ангел», и, перед тем как лечь спать, я позвонил Лесу. Заранее условленным кодом он сообщил мне, что я должен вернуться на базу в три часа ночи. Гостиничный портье разбудил меня, и Одри смотрела, как я одевался, дрожа в остывшей комнате.
Вернувшись на базу, я позавтракал и пошел с Никки в комнату для инструктажей. Он прекрасно провел семь дней отпуска у вдовы, которая управляла табачной лавкой. «Она позволяла мне спать весь день и выпивать всю ночь, а потом снова укладывала спать без обычного в таких случаях проклятого зудения, и я спал весь следующий день».
Я спросил, как он думает, что за цель будет сегодня.
– Полет должен быть коротким и легким, – ответил он. – Эверс выполняет свой последний вылет, да и Викарий летит.
Целью была железнодорожная сортировочная станция Гремберг
[106] в Кельне.
– Не могу понять, зачем Эверсу дали Кельн? – сказал я Полу.
– Разве ты не слышал? – произнес он. – Была смена цели. Когда фамилия Эверса появилась в боевом приказе, это был еще не Кельн.
На инструктаже Викарий был явно взволнован; но было бы несправедливо сказать, что он был нервным. Нашей эскадрилье, сказал он, предоставили честь возглавить поток, а лидером эскадрильи будет ворэнт-офицер Эверс. «Я уверен, что все мы желаем ему и его экипажу удачи», – добавил он. Раздались приветственные возгласы и несколько хлопков в ладоши. Эверс – его ухо все еще было залеплено пластырем – кивнул.
