На мой вопрос о Дрездене он ответил, что не может припомнить инструктаж и что нам говорили о беженцах в городе. У него не было никаких воспоминаний об этом налете и никакого чувства вины за то, что он принимал участие в нем. На войне как на войне. Были допущены ошибки, но это была война. Это в мирное время, оценивая прошедшие события, легко увидеть, как было возможно добиться большого успеха или что не нужно было делать.
Диапазон нашей беседы постепенно становился все более широким. Прежде чем я уехал, он тепло пригласил меня приехать в следующем месяце и попросил, чтобы я взял с собой Одри. В свою очередь я сказал, чтобы он тоже захватил свою жену. Мы провели вместе четыре с половиной часа, после чего я собрал свои бумаги и вышел наружу.
Я был одет в пальто, а Джордж дрожал в своем вечернем костюме, пока я счищал иней с ветрового стекла автомобиля. Я сказал ему, чтобы он возвращался в тепло. «Нет, я останусь», – сказал он. Он, возможно, хотел добавить: «Я знаю свои обязанности хозяина так же хорошо, как свои обязанности полицейского», но не сделал этого. И я хотел сказать: «Это похоже на то, что ты хочешь продемонстрировать солидарность экипажа, стоя здесь на холоде», но тоже не сделал этого.
Когда ветровое стекло было очищено, я сел в машину и завел двигатель. К этому времени Джордж должен был сжать челюсти, чтобы не начать стучать зубами, но он продолжал стоять и махать рукой, пока я не исчез из его поля зрения.
Несколько недель спустя он написал:
«Дорогой Майк,
Большое спасибо за присланный черновик. Я с огромным удовольствием прочитал его, и на меня нахлынули воспоминания... Я никогда не понимал, что различия между нами были столь заметными. Я предполагаю, что хорошие вещи легче запоминаются, а плохие прячутся в глубине мозга и забываются. Я могу лишь сказать одно – благодарю Бога за то, что я присоединился к такому экипажу, как наш. Я, вероятно, не нашел бы лучшего...»
Глава 4
ЛЕС
Он стоял у билетного барьера центрального вокзала в Шеффилде. Это был вечер холодного, серого февральского дня, и он был одет в короткое серое пальто. Я узнал его по фигуре, но не в лицо; Лес выглядел старше, чем я ожидал, его волосы сильно поредели, но не было никакого сомнения в теплоте его приветствия. Его синие глаза украдкой осмотрели меня, прежде чем он вежливо отвел взгляд. Он смущенно отметил, что я также выгляжу значительно старше и тоже седой.
Мы проехали на пикапе «форд» десять километров до его дома в Дронфилд-Вудхаус
[143]. Это было современное здание на краю большого района новой жилищной застройки, и из одного окна открывался вид на пологие, зеленые Дербиширские холмы. Он представил меня восемнадцатилетнему сыну, который изучал геодезию. Других детей у Леса не было.
Мы не говорили ни о полетах, ни о прежних временах; у меня создалось впечатление, что будет лучше мягко перейти к этому предмету, а не обрушиваться с нетерпеливыми вопросами. Лес был самым сдержанным молодым человеком в экипаже, и когда я был молод, то часто приравнивал эту молчаливость к нечувствительности, и это было мерой моей собственной нечувствительности. Я узнал, что он работает в Шеффилд Корпорэйшн, занимающейся финансированием строительных проектов. Его жена управляла гастрономом и потому не могла быть дома раньше восьми вечера. Лес сам приготовил обед.
Только когда мы сели есть, я спросил его, помнит ли он налет на Дрезден и следил ли он за дискуссией, которая последовала за публикацией «Разрушение Дрездена» Дэвида Ирвинга.
– Я действительно что-то об этом видел по телевизору, – ответил он, – но не помню деталей.
Я обрисовал основные пункты дискуссии.
– Я помню инструктаж, – сказал он, – или, вернее, как он начинался. Я никогда не забуду этого. Офицер разведки сказал: «Дрезден известен своими шелковыми чулками, и русские в ста десяти километрах от него»... Я это помню, потому что всегда думал, что Дрезден знаменит своим фарфором.
– У тебя были какие-либо сомнения, когда мы его бомбили или когда следующей ночью бомбили Хемниц?
Лес подумал несколько мгновений.
– Нет, у меня не было никаких сомнений, – сказал он. – Война есть война. Они бьют вас, вы наносите ответный удар.
– Помнишь ли ты нечто особое об этом рейде?
– Только о картине над целью. Я мельком огляделся вокруг. Я помню, что в красном небе были белые инверсионные следы. Я не забуду этого зрелища.
Посередине обеда Лес, казалось, неожиданно расслабился, и немного злая усмешка, которую я видел множество раз, появилась на его лице.
– Ты помнишь, как мы снизились сквозь облака и обнаружили, что находились над устьем Темзы? Мы должны были быть над Нейзингом
[144]. Мы летели низко и увидели форт. Мы исчерпали все сигнальные ракеты, чтобы показать им, чтобы они прекратили стрелять в нас.
Я ответил, что вообще не помню этот инцидент.
– Я помню, – продолжил он, – мы тотчас же изменили курс. – И он захихикал.
Его жена и сын ели тихо и не делали никаких попыток присоединиться к беседе. Я решил оставить свое твердое намерение не задавать вопросов в присутствии третьих лиц. Лесу, кажется, начало нравиться вспоминать. Я заговорил об интуиции Гарри.
Лес кивнул.
– Я не забуду, – сказал он, – что, когда рейд на Гамбург был отменен, Гарри сказал, что если бы он состоялся, то он бы не полетел. – Он засмеялся. – Ты помнишь те пончики, которые обыкновенно продавались в буфете Церковной армии
[145]? В общем-то я не люблю пончики, но те были лучшими из всех, которые я когда-либо пробовал в своей жизни.
Я спросил, какой из вылетов был наихудшим для него.
– Первый. Без всяких сомнений.
– Мы отчаянно пытались догнать поток бомбардировщиков.
– Да, и это была моя ошибка.
Я сказал, что не понимаю, о чем это он.
– Ах да. Я неправильно установил диапазон системы радионавигации, и она показывала совершенно неправильное направление. После этого я продолжал делать ошибку за ошибкой. Это была явная паника. Нервы.
– В конце концов мы догнали поток.
– Это была не чья-то ошибка, а моя. В том вылете все пошло не так, как надо, так же как в следующем все пошло правильно.
– Были ли еще неудачные вылеты?
– Нет. Лишь последний.
Я был поражен:
