И все же, невзирая на нравоучительные рассуждения, мы сделали небольшой крюк, чтобы посетить место, где экипаж Кленнера ожидал своего первого боевого вылета и где туманным ноябрем Одри и я влюбились друг в друга.
Я зашел в деревенский магазин в Метуолде, чтобы уточнить, где находился старый аэродром, потому что все в деревне было незнакомым. Владелец магазина сказал, что я был третьим человеком в течение трех недель, который искал аэродром, и что он думает, что узнал меня. Он показал направление, и вскоре мы ехали по дороге, бывшей многие годы бесполезной, и вокруг был пейзаж, отпечатавшийся в памяти. Слева находился лес, который скрывал барак экипажа, а справа был огромный черный ангар, окруженный теперь цветущими маками. Затем мы увидели заросший сорняками и кустами въезд в лес, который экипажи использовали ежедневно.
Мы развернулись и в течение нескольких минут смотрели через поле в направлении аэродрома. Мы не могли видеть непосредственно само летное поле, которое лежало в низине, но черная крыша еще одного ангара была видна. Это был старый ремонтный ангар, и именно около его строгих контуров Одри и я впервые поцеловались. Но ни один из нас не обмолвился о том, ином существовании, когда мы жили настоящим мгновением, не понимая, что это было мгновение изменчивой страсти. Мы не сказали ничего, но и не должны были говорить, чтобы вновь подтвердить веру, что все то, что кануло в вечность, не было потрачено впустую и что все то, что выдержало испытание временем, заслуживает, чтобы его берегли.
Когда мы ехали обратно к деревне, я увидел самый знакомый из всех наземных ориентиров – церковный шпиль, изящно возвышавшийся над линией деревьев. Это была красивая вещь и тогда, безмятежный фон к «Ланкастерам», которые стояли на стоянках, как высиживавшие яйца хищные птицы, и это была красивая вещь и сейчас.
Мы достигли Спроустона, жилого пригорода Нориджа, вскоре после полудня. Дом Рея был двухквартирным и немного старше большинства зданий на улице; к его задней части были пристроены дополнительные комнаты, а впереди находились кованые ворота, окрашенные в белый цвет. Он выбежал наружу, чтобы приветствовать нас. Мы улыбались друг другу, и никто, видя, как мы обменивались рукопожатиями, не смог бы предположить, что когда-то мы испытывали такую же искреннюю взаимную вражду. Вокруг его глаз виднелись морщины, но лицо было гладким, и, кроме седых волос, он изменился очень мало.
Мы были представлены его жене, шестнадцатилетнему сыну и тринадцатилетней дочери, а потом вошли в гостиную, где Рей налил бокалы хереса. Было ясно, что газетные статьи пробудили любопытство и интерес местных жителей; Рей сказал, что за утро, когда была напечатана первая статья, он получил приблизительно десять телефонных звонков. Беседа была бессвязной, но восторженной. Он очень хотел узнать все подробности относительно других членов экипажа. Я спросил его, поддерживал ли он спортивную форму после войны.
– О да. Я все еще играю в хоккей за местную команду. Как вратарь.
– Я хорошо забочусь о нем, – сказал его жена с улыбкой.
Я спросил, помнит ли он, как мы ожесточенно ссорились.
Он рассмеялся:
– Конечно да.
– Ты не очень хотел иметь дело с «Window», пока я был с Лесом.
– Это была работа, которую я ненавидел. Едва я начинал пихать эти штуки вниз в желоб, как уже чувствовал, что мне это надоело до чертиков. Однажды ночью я понял, что механически выбросил и свой летный паек. Драгоценный шоколад мчался вниз над Германией.
Дети слушали увлеченно, а наши жены снисходительно, до тех пор пока Одри неожиданно не спросила:
– У вас были какие-нибудь навязчивые ночные кошмары после того, как все было закончено?
Рей задумался.
– Действительно, они были у меня. Я всегда был в пути на инструктаж и немного опаздывал, но, казалось, никогда не мог добраться до комнаты инструктажей, потому что мои летные ботинки были настолько тяжелы.
Я упомянул о глухоте Дига и спросил, не имел ли он какого-нибудь ущерба.
– Вообще ничего, – сказал он, – но долгое время мне казалось, что дни тянулись бесконечно, так что мне надоедало. – Он сделал паузу. – Я, кажется, вспомнил, что к концу тура Диг затыкал свои уши ватой. – Затем он захихикал. Я никогда не забуду ночь, когда я сигнальным фонарем Олдиса
[151] посветил прямо в лицо Дига. Он едва не выбросил меня из самолета. Он заявил, что я нарушил его ночное зрение и что теперь он будет не в состоянии что-нибудь разглядеть.
– А что ты делал с фонарем Олдиса?
– Я настраивал его для тебя. Ты должен был светить им вперед на землю так, чтобы Диг мог видеть, как ему выруливать со стоянки, а затем добираться до начала взлетно-посадочной полосы.
Я забыл, что на летном поле не было никакого освещения, кроме тонкой линии огней на взлетно-посадочной полосе, которые выключались, если наверху были самолеты противника, и я забыл, что это была моя работа – освещать наш путь на рулежке.
Мы сели в две машины и поехали на обед в расположенный поблизости отель. Обеденный зал был симпатичным, с облицованными панелями стенами и высоким потолком, но обслуживание было неважным, и обед еще не кончился, когда Рей стал проявлять нетерпение. «Я не возражаю против того, чтобы не торопиться во время еды, – заявил он. – Но я не понимаю, почему я должен не торопить их время».
В конце концов мы вернулись в дом и пошли в сад, где сели под парусиновый навес. Он сказал мне, что записался добровольцем в авиацию потому, что хотел догнать своего лучшего друга, который был старше его на год и учился на курсах бортмехаников. Он был бы рад стать бортстрелком, курсы которых были короче, но ему сказали, что он слишком массивный для этой работы и что вместо этого ему придется стать бортмехаником. На собеседовании при отборе его спросили, знает ли он, что такое шплинт двигателя, и он описал шплинт на велосипеде. Между этими двумя типами шплинтов не было ничего общего, но его признали пригодным для обучения в качестве бортмеханика. За восемь месяцев он должен был изучить то, чему в гражданской авиации посвящают четыре года. Он так никогда и не догнал своего лучшего друга, который погиб в ходе боевого вылета еще до того, как Рей присоединился к нашему экипажу.
Я спросил, часто ли он испытывал страх.
– Я не могу вспомнить, боялся ли я когда-нибудь по-настоящему, – ответил он. – Я был в экипаже ребенком, и все это было большим приключением. – Он в течение нескольких мгновений раздумывал. – Ближе всего к страху я был, когда мой рукав распорол осколок зенитного снаряда. В каком налете это было?
– На Гельзенкирхен, – ответил я и знал, что если бы это был мой рукав, то название «Гельзенкирхен» отпечаталось бы в моей памяти до самой смерти.
Он обдумывал вопрос о страхе. Он сказал, что забыл очень многое. Рей очень ярко помнил, как Лес каждый день за завтраком грел свои руки, обхватив оловянную кружку с чаем, но ему было трудно припомнить что-нибудь о вылетах. И в его жизни был совершенно пустой период, начавшийся в день, когда мы прекратили летать, и продлившийся три месяца. Он не имел абсолютно никаких воспоминаний о том, что случилось в течение этих трех месяцев.
