Точно так же, после неудачного заговора 20 июля, Борман живо воспользовался ошибками и упущениями своего соперника. Пока Гиммлер наивно верил (так как Геринг просто впал в немилость), что именно он, и никто другой является наследником нацистского трона, и воспринимал каждое продвижение вверх по служебной лестнице как подтверждение своей уверенности, Борман делал все возможное для того, чтобы, напротив, удалить Гиммлера как можно дальше от власти. В пасмурные дни последней военной зимы Борман добился своего очередного триумфа: он одобрил назначение Гиммлера командующим группой армий «Висла», которой было поручено остановить русское наступление восточнее Берлина. Таким образом, Гиммлер был удален из столицы, где он мог снова втереться в доверие к Гитлеру и оттеснить Бормана. Мало того, Борман, оставшись при Гитлере один, при каждом удобном случае нашептывал ему на ухо, что безостановочное наступление Красной армии является следствием некомпетентности или измены его, Бормана, соперника.
Тем не менее Борман, несмотря на все его влияние, был не один и не был всемогущим великим визирем в ставке фюрера. Во-первых, у Гитлера оставался Геббельс. Пожалуй, из всех соратников Гитлера Геббельс был единственным по-настоящему способным человеком. Даже Борман сознавал, что ссора с Геббельсом может стать смертельно опасной. Геббельс, со своей стороны, признавал, что Борман добился исключительного положения своей постоянной близостью к Гитлеру. По этой причине между этими людьми, несмотря на разное понимание политики, установилось рабочее согласие. Будучи близким личным другом Гитлера, Геббельс мог прийти к нему в любое время дня и ночи. Тем не менее сам министр пропаганды считал разумным делать это при посредничестве Бормана, если дело касалось каких-то рутинных вещей, и только в особых случаях пользовался своим правом непосредственного доступа к фюреру. Борман, со своей стороны, ценил эту уступку и никогда не мстил Геббельсу за эпизодические проявления независимости. В дни агонии рейха этот компромисс между двумя уцелевшими высшими жрецами нацизма стал просто символическим. Они давали Гитлеру разные советы, у них были разные намерения, но в том, что касалось решений фюрера и мрачного паноптикума в его окружении, они были единодушны. Они оба участвовали в бракосочетании Гитлера и в его языческом погребении, и только после этого разными путями пошли навстречу судьбе.
Вторым человеком, характер которого ограничивал влияние Мартина Бормана, был сам Гитлер. Либеральные эмигранты, ортодоксальные марксисты и отчаявшиеся реакционеры были уверены или пытались заставить себя поверить в то, что Гитлер был лишь пешкой в чужой политической игре или слепым орудием в руках неких космических сил. Это фундаментальное заблуждение. Какими бы независимыми силами он ни пользовался, какую бы чужую помощь он ни принимал, Гитлер до конца оставался единственным хозяином движения, которое он вдохновил и создал и которое он своим решением в конце концов и уничтожил. Ни Рём, ни Гиммлер, ни армия, ни юнкеры, ни финансисты и крупные промышленники – никто и никогда не контролировал этого демонического гения, невзирая на то что время от времени они оказывали ему услуги и делали одолжения. Они лишь питали надежды и упования, стараясь утешить себя за неудачи и частые разочарования. И наконец, как бы высоко ни вознесся Борман, на сколько бы он ни превзошел Геринга, Гесса и Гиммлера, он так и не смог управлять волей самого Гитлера, одной лишь милостью которого он получил свою власть. Последний политический совет Бормана – бежать в апреле из Берлина в Оберзальцберг – был Гитлером отвергнут; самое горячее желание Бормана – стать преемником – было проигнорировано. В 1939 году, когда сэр Невил Гендерсон предложил Герингу использовать свое влияние, чтобы заставить Гитлера изменить политику, Геринг ответил, что после того, как фюрер принимает решение, «все остальные становятся не более чем пылью под его ногами». И это была правда – она оставалась правдой в отношении Бормана и Геринга, оставалась правдой как в 1939-м, так и в 1945 году. Вероятно, утверждает Шпеер, Борман до самого конца сохранял полный контроль над всеми внутренними делами, но если бы Гитлер пожелал, то он в любой момент взял бы этот контроль на себя. «Он исповедовал и применял на практике древний принцип: Divide et impera
[90]. Всегда найдутся политические группы, готовые устранить другие политические группы. Одно слово Гитлера – и все враги Бормана тотчас бы вцепились ему в горло». Если Борман действительно пользовался всей полнотой власти, то делал он это не по собственному почину, но с молчаливого согласия всемогущего диктатора, невероятная сила воли и магнетическое влияние которого заставляло даже противников беспрекословно повиноваться ему. «Был ли Гитлер, как исторический феномен, следствием событий, происходивших после Первой мировой войны? Был ли он порождение Версальского договора, революции и других потрясений? Был ли он одной из тех фигур, которые неизбежно появляются на фоне таких событий?» – так философствовал Альберт Шпеер за крепкими каменными стенами своей тюрьмы. Однако в поисках ответа на эти вопросы он был вынужден переосмыслить характер человека, ответственного, по мнению Шпеера, за поражение Германии. И он переосмыслил свое отношение, решив, что за Гитлером стояло нечто большее: «Конечно, верно, что без этих событий Гитлер никогда не нашел бы почву, на которой его деятельность принесла бы такие обильные плоды; но вся демоническая личность этого человека не может быть понята лишь как результат всех упомянутых событий. Они могли бы найти политическое выражение и в лице вполне заурядного национального лидера. Гитлер же был одним из тех необъяснимых исторических феноменов, которые в истории человечества появляются крайне редко. Его личность определила судьбу народа. Он один указал нации путь и повел ее по дороге, приведшей к ужасающему концу. Он околдовал нацию, околдовал так, как не удавалось никому за всю историю человечества».
Эта концепция о Гитлере как о фениксе, один раз в тысячу лет возрождающемся из пепла, как о космическом феномене, неподвластном обычным законам бытия, принималась в Германии далеко не всеми. С ней были не согласны генералы – трезвые, не склонные к мистике военные теоретики и практики. Для них он был всего лишь выскочка, дорвавшийся до огромной власти, но ни в коем случае не бывший – по их меркам – гением. «Работая с ним, – вспоминает Гальдер, один из лучших представителей своей касты, – я всегда старался найти в нем отблеск гениальности. Я старался изо всех сил быть честным и не поддаваться антипатии, которую всегда к нему испытывал. Но я так и не смог обнаружить в нем гениальности, хотя в нем и в самом деле было что-то дьявольское». Нашелся, однако, человек, который обнаружил эту гениальность, и признание ее стало основой ее успеха. «В течение долгих периодов человеческой истории случается иногда так, что политический лидер и политический философ объединяются в лице одного человека. Чем теснее это слияние, тем труднее задача, стоящая перед таким человеком. Он трудится не ради удовлетворения требований, понятных любому филистеру; он стремится к целям, понятным лишь немногим избранным. Таким образом, жизнь его разрывается между любовью и ненавистью. Протест современных поколений, которые его не понимают, побеждается лишь признанием потомков, ради которых этот человек трудится».
