Ровно в шесть часов Гиммлер и Шелленберг прибыли в Хоэнлихен, где позавтракали с графом Бернадотом. Шелленберг был полон радужных надежд. Наконец-то, думал он, Гиммлер признает логические следствия своего поведения, разорвет невидимую цепь, приковывавшую его к Гитлеру и мешавшую следовать советам Шелленберга. Теперь Гиммлер непременно воспользуется так неожиданно представившейся последней возможностью говорить с Бернадотом не как второстепенный чиновник, ограниченный в своих полномочиях, но как фактический фюрер германского рейха, способный самостоятельно принимать ответственные решения. Но Гиммлер не сделал ничего подобного, а пустился обсуждать технические детали – например, предложил выпустить из концентрационного лагеря Равенсбрюк небольшую группу польских женщин, и при этом настаивал на том, чтобы заручиться санкцией Гитлера, представив эту акцию как антирусскую. Через полчаса Бернадот уехал, и возможность – вероятно, последняя – была безвозвратно упущена. Шелленберг провожал его часть пути. Он всегда гордился своей способностью читать чужие мысли и всегда обнаруживал, что они совпадают с его желаниями и чаяниями. «Гиммлер втайне надеялся, – пишет Шелленберг, – что я попрошу графа по его собственной инициативе нанести визит генералу Эйзенхауэру и подготовить почву для прямых переговоров между Эйзенхауэром и Гиммлером». Но Бернадот смотрел на факты и возможности более трезво, чем Шелленберг. Только прямое и недвусмысленное предоставление полномочий от Гиммлера могло заставить Бернадота обратиться к союзному командованию. «Рейхсфюрер совершенно оторвался от реальности, – сказал граф Шелленбергу, когда они ехали в Варен, – и теперь я уже ничем не могу ему помочь. Он должен был взять в свои руки власть в рейхе после моего первого визита». Вернувшись в Хоэнлихен, Шелленберг застал Гиммлера в мучительных раздумьях и сомнениях. «Шелленберг, – сказал он, – я боюсь будущего». Неунывающий Шелленберг тут же ответил, что этот страх может побудить рейхсфюрера к активным действиям. Гиммлер не ответил. Такая вот мятущаяся душа.
Судьба Германии между тем решалась не в этом безумном опереточном балагане. Все это время продолжалась эвакуация министерств из Берлина. Гитлер оставался в бункере, решив не покидать его, по крайней мере до последней попытки отбросить русских от столицы. 21 апреля Гитлер, который в эти дни лично руководил перемещениями каждого батальона, приказал организовать массированное наступление. Командование было поручено генералу СС, обергруппенфюреру Штайнеру. Войска должны были атаковать в южных пригородах Берлина. В последнем отчаянном наступлении должны были участвовать все солдаты, все танки, все самолеты. «Любой командир, который посмеет отвести свои войска, – кричал Гитлер, – поплатится жизнью в течение пяти часов!» «Вы отвечаете головой, – сказал он генералу Коллеру, – за то, чтобы в наступлении участвовал каждый солдат».
Таков был приказ Гитлера, но его приказы уже не имели ни малейшего отношения к действительности. Он распоряжался воображаемыми батальонами, строил академические, оторванные от всякой реальности планы и полагался на несуществующие части и соединения. Наступление Штайнера было последним, символическим актом личной стратегии Гитлера. Оно так и не состоялось.
Этот факт открылся на совещании в ставке 22 апреля. В течение всего утра этого дня из бункера один за другим следовали телефонные звонки: Гитлер желал знать, началось ли, наконец, наступление. Один раз Гиммлер по телефону ответил, что долгожданное наступление началось. Из штаба люфтваффе поступило, однако, сообщение о том, что войска не сдвинулись с места. К трем часам пополудни никаких новостей не было. Потом началось совещание. В нем участвовали Борман, Бургдорф, Кейтель, Йодль и Кребс. Протокол вели стенографисты Хергезелль и Хаген. Дёниц на совещании не присутствовал, он вместе со своим штабом отбыл на свой командный пункт в Плоэне (Шлезвиг-Гольштейн), оставив в бункере для связи со ставкой адмирала Фосса. Фосс, вместе со своими офицерами Хевелем и Фегеляйном, с адъютантами и штабистами, остался за перегородкой, готовый явиться в зал совещаний по первому требованию. Не присутствовал на совещании и генерал Коллер, начальник штаба Геринга. Он занимался вопросами непосредственного командования; кроме того, как он плаксиво жаловался впоследствии, «я в любом случае не мог больше выносить нескончаемые оскорбления». В бункере он оставил за себя генерала Кристиана.
Совещание началось, как обычно, с изложения ситуации, представленного Кребсом и Йодлем. Ситуация была тяжелой, но не безнадежной. Потом началось обсуждение наступления Штайнера. Оно не состоялось. На фронте не произошло ровным счетом ничего. Несмотря на всю тщательную подготовку, несмотря на свирепые угрозы, ни один самолет не поднялся в воздух, так как от Штайнера не поступило ни одного приказа. После этой негативной информации начали поступать сообщения о реально произошедших событиях. В то время как все наличные войска были стянуты к югу и отданы под командование Штайнера, русские нанесли удар на севере, прорвали оборону, и их танковые части появились на улицах Берлина.
После этого разразилась буря, сделавшая совещание 22 апреля поворотным пунктом в истории последних дней Гитлера. Эта буря была описана как участниками совещания, так и дрожавшими за перегородкой адъютантами и секретарями, ожидавшими выхода из зала участников совещания, измотанных трехчасовым неистовством Гитлера. Первые впечатления были изложены путано и фрагментарно из-за переполнявших людей эмоций, но в основном все рассказывали одно и то же
[152]. Гитлер пришел в неописуемую ярость. Он кричал, что все его покинули, он ругал армию, он назвал всех предателями, говорил о повальной измене, халатности, развале и лжи. Устав от собственного неистовства, он в конце своей речи сказал, что все кончено. Наконец впервые он отчаялся в своей миссии. Все было действительно кончено; Третий рейх оказался несостоятельным, а его творцу оставалось только одно – умереть. Это был конец всех сомнений. Он не поедет на юг. Все, кто желает, могут теперь это сделать, но он, Гитлер, останется в Берлине и встретит в нем свой конец.
Генералы и политики в один голос принялись протестовать. Они напомнили фюреру о своих былых заслугах, о жертвах, которые не всегда были напрасными. Они говорили о сохранивших боеспособность армиях Шернера и Кессельринга. Они убеждали Гитлера в том, что нет никаких причин для отчаяния. Снова и снова призывали они его уехать в Оберзальцберг, пока не стало слишком поздно. Фегеляйн позвонил Гиммлеру, Фосс позвонил Дёницу. Дёниц и Гиммлер стали убеждать Гитлера в том, что все силы СС и весь личный состав флота будут брошены на освобождение Берлина. В бункер позвонил Риббентроп и передал свое личное сообщение фюреру. Риббентроп заявил, что питает большие надежды на дипломатический прорыв, который позволит все уладить. Но Гитлер отказался его слушать. Второй Бисмарк утратил наконец последние остатки своего влияния. Гитлер еще раз повторил, что останется в Берлине и лично возьмет на себя руководство его обороной. Он приказал подготовить обращение к жителям Берлина о том, что фюрер находится в городе, что фюрер никогда не оставит Берлин и что фюрер будет защищать Берлин до последнего вздоха. На следующий день это обращение было обнародовано. Берлин и Прага, объявило германское радио, останутся двумя нерушимыми цитаделями рейха, и Гитлер и Геббельс (фюрер и гаулейтер) останутся в Берлине до конца.
