В ту ночь, с 27 на 28 апреля, русские особенно сильно обстреливали имперскую канцелярию. Тех, кто сидел в бункере и слышал над головой разрывы снарядов, поражала точность попаданий. Казалось, каждый снаряд падал в самый центр здания канцелярии. В любой момент ожидали, что русские солдаты вот-вот ворвутся в бункер. Ночью (если мы поверим рассказу Ханны Рейтч) Гитлер собрал своих придворных, и в этом мрачном конклаве все вновь вслух подтвердили свои планы покончить с собой, а затем принялись с сентиментальными подробностями рассуждать о том, как будут сожжены их тела. Первое появление русских солдат должно было стать сигналом к началу этого ритуального самопожертвования. Потом каждый из присутствующих произнес речь, в которой поклялся в верности фюреру и Германии. Если обстановка в бункере была действительно такой, то ни один разумный человек не осудил бы мудрое решение Фегеляйна.
В действительности, конечно, это был сплошной обман: фальшивые эмоции и соответствующие им слова произносились очень легко, а будучи произнесенными, легко воспринимались как истинные и трогательные – по врожденному свойству незрелого тевтонского ума. Состязания в услужливости при дворе всегда отвратительны, но в соединении с велеречивой ложью они становятся просто тошнотворными. На самом деле, как оказалось впоследствии, очень немногие из тех, кто так горячо выражал свое стремление к коллективному самоубийству, проявили эту героическую решимость на деле. Да, Риттер фон Грейм, когда оставшаяся без лечения рана через месяц лишила его возможности передвигаться, проглотил, попав в плен, свою капсулу с ядом. Возможно, один-два других придворных сделали то же самое, попав в русский плен. Интересно, однако, было наблюдать, как эти решительные потенциальные самоубийцы, находясь в добром телесном и душевном здравии, подобострастно рассказывали захватившим их в плен британцам и американцам о том, что никогда не чувствовали себя чем-то обязанными нацистской Германии.
О Гитлере, по крайней мере, можно сказать, что его эмоции и чувства были подлинными. Он, во всяком случае, твердо решил умереть, если падет Берлин. И все же – так велика была его уверенность, периодически сменявшаяся отчаянием, – даже теперь он все еще верил, что город можно спасти. Да, Гитлер был готов умереть, если Берлин падет, но ему казалось невозможным, что город будет сдан, если в нем находится фюрер. Видимо, он считал себя своего рода щитом Афины Паллады, тотемом, одно присутствие которого делает любую крепость неприступной. «Если я оставлю Восточную Пруссию, – сказал он когда-то Кейтелю в Растенбурге, – то Восточная Пруссия падет. Если же я останусь, она будет держаться». Кейтель убедил Гитлера покинуть Восточную Пруссию, и она пала. Но теперь Гитлер не собирался покидать Берлин, и, следовательно, Берлин не сможет пасть. Так он баюкал себя и держался, сидя в сокращавшемся, как шагреневая кожа, пространстве подчиненного ему города, ожидая прихода армии Венка, ради которого юнцы из гитлерюгенда жертвовали жизнью, защищая мосты через Хафель. На самом деле армия Венка была уже давно разбита; но Гитлер уже привык – от долгого сидения в бункере – управлять операциями несуществующих армий, навязывать свою стратегию и тактику, распределять воображаемые силы, подсчитывать выигрыш, оценивать успех, а затем, когда выяснялось, что результат операции оказывался плачевным, проклинать своих генералов за измену. В эти последние дни он пространно излагал тактику, благодаря которой Венк освободит Берлин. Расхаживая по бункеру (опять-таки, если верить приукрашенным рассказам Ханны Рейтч
[193]), он размахивал картой Берлина, которая расползалась на глазах от его потных рук, и объяснял каждому случайному визитеру хитросплетения военных операций, благодаря которым им всем удастся спастись. Иногда он вдруг принимался громким голосом отдавать команды защитникам города; иногда раскладывал карту на столе, склонялся над ней и по-разному расставлял на ней пуговицы – символические утешительные обозначения идущих на освобождение Берлина армий. В тропическом климате бункера эмоции и убеждения часто меняли свое направление. Никто, за исключением самого Гитлера, уже давно не верил в армию Венка, но ни один даже не пытался разубедить Гитлера; и в какой-то момент хор, который только что пел lamentoso, охваченный отчаянием и предчувствием самоубийства, принимался за allegro vivace, торжествующе прославляя скорый приход армии Венка
[194].
Но самые живучие иллюзии в конце концов рассыпаются под натиском неумолимых фактов. 28 апреля русские прорвались к центру Берлина. В городе шли ожесточенные уличные бои, но Венка все не было. Из бункера посыпались истерические телеграммы. «Я жду деблокирования и освобождения Берлина, – писал Гитлер Кейтелю. – Что делает армия Гейнрици? Где Венк? Что случилось с 9-й армией? Когда Венк соединится с 9-й армией?»
[195] Весь день обитатели бункера ждали новостей, но их не было, и тогда стали рождаться и ползти слухи. Какие объяснения могут быть у неудачи Венка? Было одно очевидное и правильное объяснение: оно заключалось в том, что армии Венка как боеспособного соединения больше не существует. Но очевидные истины были не в чести у обитателей бункера. Объяснение могло быть только одним. Какова бы ни была проблема, ответ в бункере был всегда один: измена. День близился к концу, и это объяснение казалось Гитлеру и его окружению все более и более правдоподобным. Связь становилась все хуже и хуже. Функционировал лишь радиотелефон, связывавший бункер с командованием вермахта, но можно ли было доверять Кейтелю? В восемь часов Борман отправил телеграмму, которая очень живо иллюстрирует настроения, преобладавшие в осажденном бункере. Телеграмма была адресована адмиралу фон Путкаммеру для передачи гроссадмиралу Дёницу. «Вместо того чтобы двигать войска в столицу ради нашего освобождения, военачальники хранят гробовое молчание. Кажется, измена полностью вытеснила верность! Мы остаемся здесь. Имперская канцелярия превращена в руины». Спустя час до бункера наконец дошла первая правдивая весть. Ее доставил в бункер чиновник пресс-службы, в обязанность которого входил перевод материалов иностранной прессы, которые могли представлять интерес для фюрера. Этого чиновника звали Хайнц Лоренц. Новость, которую он принес в тот вечер, заключалась в том, что Гиммлер начал переговоры с графом Бернадотом. Это была преднамеренная утечка информации в прессу.
