Жену его, вернее ее тело, в эту минуту везли в морг. Она скончалась во время операции. Хлопали двери, ходили озабоченные врачи, несмотря на ночной час, был вызван главврач. Практически на глазах у безутешного мужа пожилой анестезиолог Пинчук бросил на стол главврача роддома заявление об уходе.
Но утро вечера мудренее, и поутру господин Пинчук, одумавшись, свое заявление забрал и остался работать в роддоме. Отцу и вдовцу проникновенным голосом принесли извинения: к сожалению, его супруга пала жертвой внезапно, прямо во время операции, развившейся ураганной инфекции, в чем никто, кроме Господа Бога, не виноват. И результаты вскрытия это подтверждали. Трахея, по данным патолого-анатомического исследования, оказалась без повреждений, в материалах от трупа лаборатория нашла признаки «лейкоцитарной пневмонии» (так было написано в заключении), и следы такой же инфекции найдены были в анализах новорожденной девочки.
Вдовец, молодой, полный сил мужчина, без памяти любивший свою жену, страстно желавший ребенка, отказался верить в то, что в устном и письменном виде внушали ему все без исключения инстанции — от Комитета по здравоохранению до городской прокуратуры: мол, трагическая случайность, судьба, но ни в коем случае не врачебная ошибка и, уж тем паче, никак не халатность. Он правдами и неправдами выцарапал из роддома историю родов и стал искать независимых экспертов, надеясь услышать правду, и дошел до Военно-медицинской академии.
Там посмотрели в патолого-анатомический диагноз и ужаснулись. Один из экспертов сказал и позже написал в своем заключении, что ни о какой ураганной инфекции не может быть и речи и что «лейкоцитарная пневмония» — это такой же оксюморон, как и «дождь, падающий сверху». Дождь не падает снизу, и не бывает иной пневмонии, кроме как сопровождающейся повышением в крови уровня белых телец — лейкоцитов.
Получив от экспертов справку, вдовец добился наконец возбуждения уголовного дела. Тем более что от сотрудников родильного дома начала просачиваться информация о том, что пожилой и заслуженный анестезиолог, он же заведующий реанимационным отделением, был в ту ночь просто пьян, как, впрочем, довольно часто в другие свои смены. И, нетвердой рукой пытаясь интубировать роженицу, с такой пьяной удалью вводил ей в гортань эндотрахеальную трубку, что действительно пробил трахею — изо рта у бедной женщины пошла кровь.
Анестезиолога вызвали на допрос в районную прокуратуру. Женщина-следователь с трудом ориентировалась в сложной медицинской терминологии, которой сыпал Пинчук, сидя перед ней развалясь, положив ногу на ногу. Она приняла на веру и трудности интубации, и загадочную «лейкоцитарную пневмонию», и уже готовила постановление о прекращении дела: «на все воля Божья». Но тут взмолились судебно-медицинские эксперты, давшие заключение о преступных действиях анестезиолога. Видя, что дело движется к бесславному концу, они пришли ко мне в следственную часть городской прокуратуры (я была следователем по особо важным делам), и чуть на колени не встали, убеждая меня попросить это дело себе в производство.
— Мы сделали такую экспертизу, — взывали они, зная о моей слабости к судебной медицине, — а все псу под хвост, этот Пинчук вертит следователем как хочет.
Что ж, я пошла к начальству клянчить дело. Оно тяжело вздохнуло и согласилось взять дело из района с одним условием: я непременно направлю его в суд. Соглашаться было авантюрой, все юристы знают, как тяжело проходят медицинские дела, как трудно их расследовать и как они потом рассыпаются в суде. Но я уже дала экспертам слово.
К первой встрече с Пинчуком я готовилась неделю: штудировала медицинскую литературу, сидела с экспертами над заключением, проясняя малейшие сомнения, планировала допрос, обдумывала вопросы, предугадывала ответы. И наконец, решив, что готова, вызвала Пинчука.
Он прибыл, благоухая дорогим парфюмом, — импозантный господин, сел передо мной так, будто это не он явился на допрос, а я, нерадивая студентка, пришла к нему на экзамен и сейчас получу свою законную двойку. Высокомерным тоном он начал разъяснять мне азы анестезиологии… Но часа через два его высокомерия поубавилось.
Я допрашивала Пинчука восемь часов подряд с маленькими перерывами. После допроса он ушел измочаленный, а мое состояние не описать было даже этим словом — просто валилась со стула. Придя домой, я проспала чуть ли не сутки и проснулась такая же разбитая. Надо было учитывать, что Пинчук все-таки играл на своем поле, а я-то — на чужом! Но эксперты, прочитав протокол допроса, похвалили меня: вот теперь дело начало приобретать судебную перспективу.
На очереди были допросы сотрудников родильного дома. Ох, чего я только ни наслушалась! Как же не любили Пинчука его коллеги! И было за что. Врачи жаловались на то, что он их в грош не ставит и по-хамски разговаривает прямо при пациентах; но ладно врачи, сотрудники не могли простить ему пренебрежительного отношения к роженицам. Доктор, дающий наркоз, обязан оставаться рядом с больным в течение всей операции, проверять состояние пациента, но Пинчук на это время не тратил; всех возмущало, что он, дав наркоз, уходил из операционной и больше не интересовался состоянием больного, напиваясь в ординаторской. Особенно не стеснялись в выражениях медсестры. Они характеризовали душевные качества доктора не лучшим образом и между прочим рассказали такой эпизод. Как-то доктор обсуждал со своим приятелем-ветеринаром ситуацию, когда при неправильной даче наркоза дыхательная смесь поступает в желудок, и он раздувается, мешая хирургам, так как лезет в операционную рану. Ветеринар подсказал коллеге выход — ты, говорит, иголочкой желудок проткни, воздух и выйдет. Анестезиолог очень обрадовался совету и сожалел, что не додумался до этого раньше.
В общем, после допросов всех участников той роковой операции кесарева сечения вырисовалась жуткая картина. Доктор Пинчук, шатаясь отнюдь не от усталости, вошел в операционную и с ходу стал глубоко засаживать в глотку несчастной женщине эндотрахеальную трубку, не попадая куда надо. По правилам полагается делать за один раз не более трех попыток, после чего «раздышать» больного, убедиться, что его кожные покровы розового цвета и дыхание восстановлено, и только потом пробовать снова. Куда там! Анестезиолог раз за разом всаживал в гортань роженицы прибор, пытаясь даже ввести трубку не тем концом, и сделал зараз около двадцати попыток жестокой интубации. Медсестры буквально хватали его за руки, умоляя прекратить издеваться над пациенткой. Хирург (который, вообще-то, главный во время операции, его командам должны подчиняться все, но на Пинчука, не иначе как за счет его заслуг, это правило, видимо, не распространялось) предложил анестезиологу сменить вид наркоза, дать, в конце концов, внутривенный, но Пинчук пренебрежительно отмахнулся: мол, твое поле — «нижний этаж», туда и смотри. И хирург умолк, не осмелившись более делать замечания уважаемому человеку. Пробив гортань пациентки, введя трубку так, что дыхательная смесь стала поступать в пищевод, а не в легкие, доктор Пинчук со спокойной совестью отключил ей искусственную вентиляцию легких и вознамерился было пойти снова приложиться к бутылочке. В общем, ребенка доставали уже из трупа, в операционной ране была темная венозная кровь.
