Занимаясь преподавательской деятельностью и предаваясь изучению философских книг, молодой Сперанский одновременно пробовал свои силы в научном и литературном творчестве: писал статьи и научные трактаты на философские темы, сочинял стихи. В журнале «Муза» за 1796 год был напечатан целый ряд его стихотворений: «Весна», «И мое счастие», «К дружбе», «Мысли при колыбели младенца» и др. Михайло намеревался сочинить даже целый роман. В сентябре 1795 года он набросал на французском языке его канву в одной из своих тетрадей «Canevás d'une roman àfaire: le père de famille (Канва для создания романа: отец семейства)»[26].
Наиболее значительное из написанных Сперанским в рассматриваемое время произведений — «Правила высшего красноречия» — распространялось в рукописном виде среди семинаристов. Опубликовано оно будет лишь в 1844 году. Виссарион Белинский откликнется на эту публикацию добрыми словами. «Правила высшего красноречия, — напишет критик в журнале «Отечественные записки» (1845, № 1), — важны еще и как доказательство, что сильный ум сохраняет свою самостоятельность, даже и следуя по избитой дороге, и умеет сказать что-нибудь дельное даже и о предмете, всеми ложно понимаемом в его время».
В книге «Правила высшего красноречия» впервые отчетливо проступила такая черта мышления Сперанского, впоследствии развитая, как стремление объяснять те или иные явления общественной жизни людей, исходя в первую очередь из человеческой психологии. «Основание красноречия, — констатировал он, — суть страсти. Сильное чувствование и живое воображение для оратора необходимы совершенно. И как сии дары зависят от природы, то, собственно говоря, ораторы столько же родятся, как и пииты».
Законы психической жизни человека, его нравственного бытия, роль разума и воображения в человеческом существовании, суть человеческого счастья — в круге подобных проблем вращался ум молодого Сперанского и искал для себя сносного их разрешения. Кое-какие следы этих движений ума сохранились занесенные на бумагу. Читая их, любопытно узнавать, что тот, кто славился среди современников своих выдающимся умом, отводил уму в иерархии человеческих свойств едва ли не последнее место. «Между сердцем и умом проведена известная черта раздела; не всегда свет проливается в первое, не всегда и правота его доказывает правоту второго, и, следовательно, не всегда чувствия счастия от первого сообщаются второму; и, имея наилучший разум, почерпая из него все выгоды, можно иметь в сердце яд, их отравляющий. В состав истинного счастия разум входит только побочно».
Главным предметом, занимавшим в рассматриваемое время ум Сперанского, была философия, в развитии которой, как он считал, за прошедшие с древности столетия были сделаны только первые шаги. «Мне кажется, — писал он в 1795 году, — философы суть люди, брошенные на неизвестный берег и рассыпавшиеся в разные стороны для обозрения страны. Несколько веков протекло, как они снимают чертежи поверхностей; но никто еще не дерзнул из них вскрыть череп и рассмотреть слой сего великого материка. Самые остроумнейшие из них делают только догадки, и самые основательнейшие собирают только опыты и явления».
В основах своих мировоззрение молодого Сперанского являлось стоическим. Как когда-то древние стоики, он носил в себе мрачное сознание своего бессилия перед окружающими обстоятельствами и гнетущее ощущение слабости перед собственными пороками. «Я — бедный и слабый смертный, с моим блестящим воображением и слабым разумом» — так представил он самого себя в заметках, писанных в сентябре 1795 года[27]. Стремление к уединению, в котором только и можно отвлечься от утомительной суеты окружающей жизни и которое рано проявилось в его характере, в рассматриваемое время заметно в нем усилилось. Молодой преподаватель Санкт-Петербургской семинарии жил, как он сам о себе говорил, «одни мечты меняя на другие», жил самим собой, пожалуй, даже более, нежели своей работой. Он желал понять самого себя, узнать собственные возможности — угадать, что ждет его в будущем. Это копание в собственном «я» временами настолько захватывало его, что превращалось даже в самоцель — особого рода занятие. «С сильным и быстрым воображением и с неистощимым запасом самолюбия, — выводило перо Сперанского, — должно постоянно гнаться за химерами счастия, которых изобретение ничего нам не стоит. Это удобное и прекрасное средство заниматься самим собою, и оно должно быть, естественно, предпочитаемо всем другим средствам как наиболее легкое».
Что может сопутствовать нам в жизненных перипетиях? — вопрошали древние стоики и отвечали: — Одно-единственное — философия; она сбережет от глумления и ран нашу душу. Подобно стоикам, Михайло считал, что, для того чтобы выжить в этом жестоком мире, не пасть под бременем зол, давящих со всех сторон, он должен «укрепиться доброю и сильною философией». Стоическим было и понимание им счастья. «Уверьтесь, друзья мои, что быть счастливым и быть добрым есть совершенно одно и то же. Одно только злоупотребление слов разделило два сии состояния, по существу и началу своему соединенные. Если бы язык образовали философы: блеск, честь, богатство не носили бы на себе прелестного имени счастия, но назывались бы просто блеском, чес-тию, богатством, вещами средними, из коих и добро и зло равно могут родиться… Несовершенство счастия доказывает только несовершенство наших добродетелей».
Кто-то, вероятно, сочтет этот патетический призыв искать счастье в самом себе за чистейший, оторванный от реальности идеализм. И действительно, в стоицизме немало есть сугубо умозрительного. Однако в данном случае перед нами истина, не лишенная практицизма. Как бы то ни было, в ней таится признание самого грустного, быть может, закона человеческой жизни, по которому не бывает в этой жизни ничего такого, чего человек не мог бы потерять или утратить, что не могло бы превратиться для него в свою противоположность. Как построить свое существование в этой круговерти, называемой жизнью, где все изменчиво и подвержено исчезновению? Как спастись от яда неотвратимых утрат? И вот он ответ — должно увериться, что истинное наше счастье в свойствах души нашей, то есть в том, что отнять у нас можно лишь с самой жизнью вместе. И если мы несчастливы, то обязаны винить в этом только себя.
Современник Иисуса Христа, идеолог и проповедник стоицизма Луций Анней Сенека до сих пор подвергается упрекам за то, что, осуждая в своих нравственных поучениях богатство, роскошь, власть, славу, не был самолично чужд корыстолюбия и честолюбия, знавал при жизни все названные мирские утехи. Эти упреки были б, наверное, справедливы, если бы вел он жизнь, противоречившую собственным убеждениям. Но дело-то в том, что такого противоречия у него не было. Стоические доктрины Сенека проповедовал не для того, чтобы по ним строить свою жизнь, и тем более не потому, что желал побудить других людей жить в соответствии с ними. Только безумец способен поверить, что можно заставить людей отречься от погони за богатством, властью, славой. Здравомыслящий догадывается, что все это, несмотря ни на что, имеет для людей ценность, что, не будь этого, человеческая жизнь являла бы собою весьма скучное событие. И если все же он осуждает мирские утехи, то потому лишь, что вполне допускает в жизни не только для других, но и для себя лично погоню за ними и обладание ими. Зная, сколь велика в данном случае возможность неудачи в погоне или утраты в обладании, он стремится заранее ослабить яд и болезнь, что несут они его душе. Для того-то и принижает, если не сознательно, то инстинктивно, значение тех благ, которыми жаждет обладать или обладает.
