И время меня не утешает. Вот третья неделя наступает, как я проснулся, и горести мои каждый день возрастают по мере того, как я обнимаю ужас моего состояния. Тщетно призываю я разум, он меня оставляет; одно воображение составляет все предметы моего размышления. Минуты забвения мелькают иногда, но малость, самая малость, ничтожество их рассылает, и я опять пробуждаюсь, чтоб чувствовать, чтоб находить ее везде предо мною, говорить с нею — приди ко мне, о ангел мой! — да теките, придите ко мне, любезные слезы, единое мое утешение. Нет, мой друг, не могу еще писать… Жестокое дитя, немилосердные друзья, один удар, одно мгновение, и я бы разложился. Прах мой смешался бы с нею.
Из письма М. М. Сперанского к В. Н. Каразину[21] от 27 ноября 1799 года
По каким-то лишь одному ему известным мотивам Сперанский сожжет все свои письма к Элизабет. Но сохранит те, что писала ему она — его невеста, а потом жена.
Он не сможет жить в доме, где был счастлив с нею, и переедет в другое жилище — на Английской набережной.
Во второй брак Сперанский так и не вступит. Капли нерастраченной любви к жене он вольет в любовь к дочери.
Мой адрес тот же: в канцелярии генерал-прокурора. В декабре дали мне чин статского советника, — но никто и ничто не даст уже мне счастия на сей земле, где привязан я одною только дочерью и где каждую минуту теперь я чувствую, что такое есть жить по необходимости, а не по надежде.
Из письма М. М. Сперанского к ректору Тверской семинарии Евгению от 12 января 1800 года
* * *
В ночь с 11 на 12 марта 1801 года император Павел был задушен в собственной резиденции собственными сановниками. Не все петербургские аристократы знали о готовящемся убиении. Для некоторых известие о нем показалось неожиданностью настолько невероятной, что им подумалось даже: не велел ли его объявить сам Павел с тем, чтобы узнать, кто из его подданных при этом обрадуется, а кто опечалится. На престоле этот самый странный во всей российской истории император пробыл всего четыре года и четыре месяца. Но и за столь краткий срок ему вполне удалось убедить окружавших его сановников, что он есть величина, фигура и вообще человек, с которым должно считаться. Ни одна смерть — ни до, ни после того — не воспринималась в России с такой неуемной радостью и восторгом, как его, Павла, смерть.
Свершилась она с понедельника на вторник на Вербной неделе, предшествовавшей пасхальной. И эта близость ее к Пасхе, что выпала в тот год на 24 марта, казалась счастливым знамением. В самый день пасхального воскресенья писал письмо к своим родственникам Иван Петрович Кулибин: «Христос воскресе! и при сем троекратно лобызаю (перечисляются имена родственников). Ныне Пасха новосвятая нам возсия, и избавление скорбей! Шестьдесят шесть лет ни свете живу, а такой Пасхи еще не праздновал. У нас Пасха началась со вторника на Вербной неделе, с того времени на улицах и в домах целуются знакомые и незнакомые. Екатерина воскресе! Воистину воскресе! Россия воскресе, и у камени гроба возсия ангел. То бысть человек, послан от Бога, и имя ему Александр. Сей государь принес всем нам свет и живот, и воскресение. Не глумитеся сему: сам верховный Сердцеведец зрит вся моя внутренняя, Его, Бога моего, беру во свидетели, что не кощунствую. Истинно так!»
В одном механик-самоучка был, безусловно, прав: в России действительно наступили другие времена. Так уж случилось тогда, что настоящее прощание с восемнадцатым веком произошло у россиян с уходом из жизни не 1800 года, а императора Павла. И новый век явился россиянам соответственно не с 1 января 1801 года, а с восшествием на престол императора Александра I. Радищев был всецело искренним в восклицании, которым закончил поэму «Осьмнадцатое столетие»:
Зрите на новый вы век, зрите Россию свою!
Гений-хранитель всегда, Александр, будь у нас!
Новый век и оправдал надежды, и не оправдал. Стал он в России действительно веком преобразований, веком реформ. Но вместе с тем взрастил он в отечестве нашем ненасытное чудовище, выедающее людские души — все самое доброе, разумное и прекрасное в них, на корню пожирающее самые ценные общественные начинания, обгрызающее плоды (и без того скудные) благих реформ, сотворенных верховной властью — чудовище, оказавшееся способным пережить самую кровавую в мировой истории революцию, и не просто пережить, но усилиться за счет революции, выйти из нее еще более страшным и прожорливым, нежели прежде.
Новый век взрастил в России бюрократию.
* * *
В последние месяцы правления императора Павла I Сперанский пребывал в состоянии душевного кризиса. Равнодушие, скука, недовольство своим положением явно преобладали среди его настроений. Горечь утраты любимой, невыносимая поначалу, постепенно ослабла. Обезумевшее от боли сердце его потеряло прежнюю свою чувствительность, отупело, замерло. Но безутешный сам, он все же находил в себе силы утешать других. Узнав о том, что приятеля его, чиновника канцелярии государственного казначея Василия Назаровича Каразина постигло такое же точно горе, каковое некоторое время назад обрушилось на него[22], Сперанский немедленно обратился к нему со словами сочувствия и поддержки. Утешая других, легче утешиться самому.
Мой друг, конечно, ни от кого не имеешь ты более права ожидать утешений, как от меня; но что могу я тебе сказать, чего бы сам себе ты не сказал. Я знаю, что быв ранее тебя научен несчастию, имею перед тобою выгоду притуплённой чувствительности; но я знаю столько же, что в сердечных болезнях рассуждение есть весьма бесполезный врач. Впрочем, никак не могу я поверить и смею тебе самому запретить думать, что природа потеряла уже пред тобою все свои прелести. Отчаяние во всех родах человеческих положений доказывает только недостаток соображения, иногда от окрепнения сил душевных, а иногда от слабости их происходящий. Не было и нет человека, который бы мог доказать, что он совершенно и всегда будет несчастлив, все переменяется. Наши потери означают только разрушение известного плана счастия, но не истребление всех возможных…
Из письма М. М Сперанского к В. Н. Каразину от 15 ноября 1800 года
Упадок душевных сил давал-таки о себе знать: за фразами утешения срывались с пера слова жалобы — «Я второй день не выхожу с самого приезда из Гатчины. Был болен и лежал дома, теперь все прошло, и я пускаюсь в бездну, по-прежнему ища только одного, чтоб не так глубоко зайти. Хочу держаться поверхности и как можно скорее отстать».
Чиновничья жизнь явно тяготила Сперанского. В одном из своих писем, написанных в 1800 году к В. Н. Каразину, он признавался: «Активный мой интерес — юности, беззаботности, удалений от всего, что имеет вид хлопот — я и без того в них стою по уши». «Я живу по-прежнему, то есть в хлопотах или скуке: два препровождения обыкновенные моего времени», — писал Михайло Михайлович П. Г. Масальскому 19 января 1801 года.
Счастливец по службе, совершивший не просто карьеру, а прямо-таки прыжок к высоким чинам и должностям, баловень судьбы в представлении окружающих, он со всей ясностью понял вдруг, что пирамида должностей есть не что иное, как пирамида клеток. Чем более высокой должности на службе достигает кто-либо, тем в более тесную клетку попадает. «Я болен, друг мой, и в бесконечных хлопотах, — с грустью признавался Михайло в одном из своих писем начала 1801 года. — Пожалей о человеке, которого все просят, который всем хочет добра и редким сделать его может и рвется тем самым, что положение его многих обманывает, — положение, а не сердце. Пожалей о человеке, которому столькие завидуют».
