Выбрав в качестве главного орудия осуществления преобразований верховную политическую власть, Сперанский упустил из виду, что носитель этой власти (в данном случае император Александр I) есть лицо предельно открытое для различных влияний со стороны тех или иных общественных кругов. Для того чтобы государь мог успешно выполнять предназначенную ему роль, то есть служить орудием перемен, он должен был постоянно испытывать соответствующее давление снизу, хотя бы из своего сановного окружения. Недовольство действовавшей в России системой управления было в обществе широко распространено. Необходимо было лишь превратить его в фактор, постоянно толкающий верховную власть в направлении реформ. Сперанский никаких усилий для этого не предпринял, он остался сугубо канцелярским реформатором. Отсюда проистекала непоследовательность его реформаторской деятельности и слабость его как реформатора.
Просьбу своего госсекретаря об отставке император Александр не удовлетворил. Сперанский продолжал работать над проектами государственных реформ с той же энергией, что и прежде. Но в прежнем духе продолжали развиваться и настроения общественных кругов. Негативное отношение к реформам стали открыто выражать и те, чье социальное положение никоим образом реформами не затрагивалось. Одним из таких людей был историограф Николай Михайлович Карамзин.
Биографы будут впоследствии противопоставлять друг другу писателя-историка и государственного деятеля-реформатора. Даже Ф. М. Достоевский, с его высоко развитой способностью угадывать единство в самых, казалось бы, противоположных вещах, разделит двух этих людей, дабы противопоставить предельно резко: «Кто: Сперанский или Карамзин? Вопрос должен именно в том состоять, кто передовой: Сперанский или Карамзин?» Между тем эти выдающиеся личности были духовными родственниками: роль человека в мире и многие другие вопросы общественного бытия понимали сходно. Позднее они почувствуют эту духовную родственность друг друга и каждый из них воздаст другому должное. Сперанский высоко оценит Карамзина как писателя-историка. «Весьма благодарен вам за "Историю" Карамзина, — напишет он 5 марта 1818 года в письме своему другу А. А. Столыпину. — Что бы ни говорили ваши либеральные врали, а "История" сия ставит его наряду с первейшими писателями в Европе». 7 мая того же года и опять А. А. Столыпину: «Пусть Карамзин меня бранит сколько угодно, а я хвалить "Историю" его не перестану. Разность между нами та, что он бранит меня, не зная, а я хвалю его с основанием. "История" его есть монумент, воздвигнутый в честь нашему веку и словесности». Карамзину все же представится случай узнать Сперанского, и не только узнать, но и расхвалить его, причем именно как государственного деятеля-реформатора. Но в 1811 году Сперанский и Карамзин друг друга не знали. Оба являлись по натуре отшельниками. Каждый подавал себя на стол своих современников крайне скудными порциями.
В конце 1809 года Н. М. Карамзин познакомился с сестрой императора Александра великой княгиней Екатериной Павловной. С тех пор он регулярно ездил к ее высочеству в Тверь, где она постоянно проживала как супруга генерал-губернатора Тверского, Новгородского и Ярославского Георга Ольденбургского. В приезды свои Николай Михайлович обыкновенно читал великой княгине отрывки из писавшейся им в то время «Истории государства Российского». Но в феврале 1811 года он прочел ей записку «О древней и новой России», в которой со всей откровенностью высказывался о прошлых и настоящем царствованиях, ругал не только Екатерину II и Павла I, но даже и Александра I, то есть правившего императора. С резкостью, граничившей с дерзостью, историк критиковал стремление Александра преобразовать государственный строй России, решительно призывал его отказаться от любых реформ, хоть в малейшей степени ослабляющих самодержавную власть. «Если бы Александр, вдохновленный великодушною ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, — говорилось в записке Карамзина, — то истинный добродетельный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать: "Государь! Ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия пред святым алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти, иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее!"» С этой позиции Карамзин резко порицал реформы Сперанского, хотя нигде не упоминал имени реформатора.
Великой княгине, и без того неприязненно относившейся к Сперанскому, подобные выпады историка против осуществлявших тогда в русском обществе реформ пришлись по сердцу. Делясь с Карамзиным своим впечатлением о его записке, она призналась ему, что находит записку «очень сильною».
18 марта 1811 года Екатерина Павловна передала записку «О древней и новой России» своему венценосному братцу, приехавшему погостить к ней в Тверь. Написанная в резком тоне и содержавшая нелестные, мягко говоря, высказывания об образе жизни Екатерины II, упоминавшая о неприятном для императора Александра событии 11 марта 1801 года, порицавшая, наконец, его внутреннюю и внешнюю политику (курс на преобразование политического строя России и сближение с Францией), записка Карамзина произвела на него при первом чтении неблагоприятное впечатление. Однако постепенно недовольство его величества Карамзиным, порожденное запиской, прошло. Возвратившись в Санкт-Петербург, государь говорил уже (французскому послу Коленкуру), что «нашел в Твери очень разумных людей». Эта перемена в настроениях императора Александра была весьма примечательной…
Многое в обрушившемся на него несчастии Михайло Михайлович будет позднее приписывать своей незнатности. «Если бы я был в фамильных связях с знатными родами, то, без сомнения, дело приняло бы другой оборот. Кто хочет держаться в свете, тот должен непременно стать на якоре из обручального кольца». Он не слишком далеко ушел от истины. Родственная связь с какой-либо знатной русской фамилией, конечно, вряд ли спасла бы его реформы. Но самого его, безусловно, избавила бы от большинства наветов и оскорблений, а судьбу его освободила бы от многих печальных обстоятельств.
От реформ Сперанского в среде русского дворянства не ждали ничего хорошего вследствие уже одного того факта, что автор их имел незнатное происхождение. Какими бы ни были реформы по содержанию, их страшились потому уже, что реформатор был по происхождению поповичем. И, видно, очень силен был этот страх, раз сумел прожить целую человеческую жизнь и не исчезнуть бесследно, но мумией слов застыть в тетрадях одного из величайших русских писателей.
Семинарист, сын попа, составляющего status in stato, а теперь уже и отщепенца от общества, а казалось бы, надо напротив. Он обирает народ, платьем различается от других сословии, а проповедью давно уже не сообщается с ними. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Он образован, но в своем университете (в Духовной академии). По образованию проеден самолюбием и естественною ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они не похожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую вообще понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно. Сперанскому ничего не стоило проектировать создание у нас сословий, по примеру английскому, лордов и буржуазию и проч. С уничтожением помещиков семинарист мигом у нас воцарился и наделал много вреда отвлеченным пониманием и толкованием вещей и текущего.
