Сперанский не сказал Лазареву, в чем заключались официально выдвинутые против него «обвинения и нарекания». Суть последних приоткрыло его письмо к Александру I, датированное январем 1813 года. «Я не знаю с точностию, в чем состояли секретные доносы, на меня возведенные, — писал в нем Михайло Михайлович. — Из слов, кои при отлучении меня Ваше Величество сказать мне изволили, могу только заключить, что были три главные пункта обвинения: 1) что финансовыми делами я старался расстроить государство; 2) привести налогами в ненависть правительство; 3) отзывы о правительстве».
По свидетельству сановников, находившихся во время разговора в секретарской комнате, Сперанский вышел из кабинета императора в начале одиннадцатого часа. Он был в крайне расстроенных чувствах, которые попытался было скрыть от присутствовавших, повернувшись к ним спиной, но не сумел. Подвела попавшая под руку собственная шляпа. Михайло Михайлович стал укладывать ее в свой портфель вместо бумаг и, обнаружив, что делает что-то несуразное, опустился в бессилии на стоявший рядом стул. Кто-то, встревоженный бледностью его лица, побежал за водой, и в этот момент дверь государева кабинета вновь отворилась, и показался Александр, весьма мрачный лицом. Упавшим голосом он произнес: «Еще раз прощайте, Михайло Михайлович», — и скрылся.
Сперанский по выходе из дворца направился сначала в дом к Магницкому. Там ему представился случай точнее угадать свою участь: Магницкого дома не оказалось — он только что был увезен в ссылку. К своему дому Михайло Михайлович подошел около полуночи, внешне совершенно спокойный. Еще издали заметил он приставшую к подъезду почтовую кибитку. В самом же доме встретил министра полиции Балашова и правителя его канцелярии Якова де Санглена. Уже готовый к наихудшему, Сперанский равнодушно выслушал государево предписание немедленно ехать в ссылку в город Нижний Новгород. Тут же были собраны имевшиеся в доме деловые бумаги и заперты в кабинет, который де Санглен запечатал. Часть бумаг Сперанский сложил в особый пакет, написал к ним несколько строк сопроводительного письма, скрепил пакет собственной печатью и отдал Балашову с просьбой передать лично государю. Затем подошел к двери в спальню, за которой спали его дочь и теща, но так и не решился войти и разбудить их. На скорую руку набросал им записку прощания с приглашением приехать к нему по весне. Вновь подошел к двери спальни и по русскому обычаю перекрестил ее в знак прощального благословения спавших за нею. После чего торопливо простился с прислугой, вышел из дому и сел в кибитку. Стояла морозная погода, и потому невозможно было ехать без теплой шапки. Но у Сперанского, как оказалось, таковой не имелось. Тогда его камердинер Лаврентий, довольно ленивый, но добродушный мужик, отдал ему собственную теплую шапку, которую недавно купил.
Современники назовут это событие «падением Сперанского», но будут вполне осознавать, что в действительности произошло не простое падение высокого сановника, которое часто случается в сложной и азартной игре, именуемой политикой. Пал не просто сановник, но реформатор. Сама форма «падения» — внезапная ссылка без какого-либо официального указа или объявления, — вызывала по меньшей мере недоумение. За что мог подвергнуться Сперанский столь странному наказанию? Это недоумение должно было возрасти еще более вследствие тех слухов, которыми обросло случившееся с ним.
Самым распространенным был слух об измене. «Велик день для Отечества и для нас всех 17-й день марта! — восторгалась в сокровенных своих записках Варвара Ивановна Бакунина. — Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился, и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство. Не известно еще всем ни как открылось злоумышление, ни какие точно были намерения и каким образом должны были приведены быть в действие. Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и Государя врагу нашему. Уверяют, что в то же время хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян. Изверг, не по доблести возвышенный, хотел доверенность государя обратить ему на погибель». Сходными чувствами преисполнен был Александр Яковлевич Булгаков, восклицавший в своей дневниковой записи 22 марта 1812 года: «Открыт в Петербурге заговор, состоявший в том, чтобы Россию французам отдать… Как не сделать примерного наказания — Сперанского не повесить?!. О, изверг! Чудовище! Неблагодарная, подлая тварь!»
Не все, однако, поверили в измену. К примеру, военный министр Барклай де Толли, узнав об изгнании Сперанского из Петербурга, возмутился: «Итак, зависти и злобе удалось-таки взять верх над правдою!» По прошествии некоторого времени, когда первые страсти улеглись, в русском обществе начали более склоняться к мнению, что измена здесь ни при чем. Главную причину падения Сперанского с вершины власти многие стали усматривать в его реформаторской деятельности, в попытке ограничить самодержавие.
Любопытство публики относительно того, за что сосланы Сперанский и Магницкий, не удовлетворено. Однако с большею вероятностью начинают предполагать, что вина их скорее касается внутренних дел, а не преступных внешних сношений… Сперанский был главным деятелем в последнем образовании Государственного Совета. В нем приспособил он себе место важное не столько по внешности, как по сущности, предоставлявшее ему непререкаемую возможность иметь главный голос во всех совещаниях. Пользуясь сверх того отменным доверием Государя, он более или менее произвольно распоряжался всеми определениями этого Совета. Сам он как будто не появлялся на сцене, а между тем волочил, задерживал, останавливал или же ускорял и воспроизводил под другим видом дела, подлежавшие обсуждению, смотря по тому, какой оборот они принимали, угодный ему или неблагоприятный. Оставаясь позади занавеса и держа в своем распоряжении пружины, он действовал ими с большою ловкостью, так что министр, несогласный с ним во мнении и чуждавшийся его направления, непременно проигрывал в борьбе с этим человеком, вооруженным столь превосходными средствами. Направление, господствовавшее во всем, что сходило с его рабочего стола, проникнуто началами новых философов. Он, между прочим, стремился стеснить и определить неограниченную власть правительства. Но почва слишком мало подготовлена, чтобы возращать на ней плоды республиканские. Произошло явление чрезвычайное: публика противится усилиям Государя, желающего лишиться значительной доли своей власти, тогда как везде в других странах это стремление к преобразованиям обнаруживается совершенно в противоположном направлении. Мне кажется, можно предсказать, что новый Государственный Совет, ныне лишенный главного дельца своего, скоро сделается по-прежнему ничем не значащим.
Из депеши датского министра Блома государственному министру Розенкранцу от 26 марта 1812 года. Санкт-Петербург
Заботливо и живо следят за секретным комитетом по делу Сперанского; но работы его покрыты непроницаемою тайною. По мнению, наиболее вероятному, главное преступление, в котором он повинен, состоит в предумышленном и полном расстройстве существующего образа правления.
То же. От 29 марта 1812 года
В 1841 году митрополит Филарет вспомнит события тридцатилетней давности, связанные с падением Сперанского. «Сперанский и Магницкий чуть было не ввергли в пропасть наше Отечество, — напишет он в письме к Порфирию Успенскому. — Они вздумали ввести у нас конституционное правление и уже предложили покойному Государю для подписи свое постановление, которым ограничивалась власть самодержавия: но, к счастью, дух Русский одолел их, и постановление разобрано».
