Похоронил Алексей Андреевич свою Настасью в Грузинском соборе возле могилы, приготовленной для себя. На плите была сделана надпись: «Здесь похоронено тело мученицы Анастасии, убиенной дворовыми людьми села Грузина, за безпредельную и христианскую любовь ее к графу».
***
Утраты всегда раскрывают характер человека полнее, чем приобретения. Радость лишь слегка касается души и не способна извлечь из нее истинного ее звучания. А горе камнем наваливается на душу, исторгая из нее стон — этот самый чистый, свободный и искренний звук человеческой души.
Таким человеком, каким предстал Аракчеев после смерти Настасьи Минкиной, он прежде никогда еще и никому не представал. В жестоком и грубом временщике, в сановнике, всего себя отдававшем службе, явился вдруг человек с ранимым сердцем, способный глубоко и всей натурою своей предаваться скорби. С той же грубостью и жестокостью, с какими раньше действовал он, исполняя свой служебный долг, отправляя дела, порученные государем, вел он себя теперь, отрекаясь от данного долга и от всех своих государственных дел.
11 сентября 1825 года, то есть на следующий день после происшествия в Грузине, Алексей Андреевич направил статс-секретарю H. Н. Муравьеву
[199] следующее письмо: «По случившемуся со мною нещастию и тяжкому разстройству моего здоровья, так что я никакого соображения не могу делать по делам мне вверенным; почему и благоволите ваше Превосходительство всеми делами бывшими в моем заведывании как по Канцелярии, так и по Комитету управлять и получаемые от Государя Императора конверты распечатывать, как равномерно и все письма на мое имя, а ко мне ничего не присылать, о чем я донес и Государю Императору».
В тот же день Аракчеев написал письмо генерал-майору А. А. Эйлеру, в котором повелел ему принять на себя командование Отдельным корпусом военных поселений.
Императору Александру граф написал 12 сентября: «Случившееся со мною несчастие потерянием вернаго друга, жившаго у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так разстроился и ослаб, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься; прощай, батюшка, вспомни бывшаго тебе слугу — друга моего зарезали ночью дворовые люди — я не знаю еще куда осиротевшую свою голову приклоню; но отсюда уеду. Верный слуга Г. А.».
В Петербурге приближенные к царю сановники восприняли известие о поразившем Аракчеева ударе судьбы и отходе графа от государственных дел с большой тревогой. 13 сентября А. Б. Куракин писал пребывавшему в Грузине доктору Карлу Христиановичу Даллеру: «Прошу покорнейше, Ваше Превосходительство, известить меня, в каком положении находится ныне здоровье его и не будет ли от душевных страданий Графа худых последствий». Многие из сановников направили в Грузино письма соболезнования и своего участия в постигшем графа горе
[200]. Сперанский же, узнав о состоянии Аракчеева, отправился к нему лично. И больше двух месяцев находился при несчастном графе, пытаясь утешить его
[201]. К нему с просьбой узнать о состоянии Аракчеева обратился с письмом временно председательствовавший в то время в Государственном Совете А. Б. Куракин
[202]. Другие сановники также спешили узнать у тех, кто пребывал в эти дни рядом с Аракчеевым, что-либо о его здоровье. Отход временщика от государственных дел воспринимался ими так, будто намечалась смена государя на престоле Российской империи. Каким удивительным чутьем на перемены в верховной власти обладали русские сановники в те времена!
1 октября в Грузино пришло письмо от императора Александра, отправленное из Таганрога 22 сентября. «Любезный друг! — обращался государь к своему убитому горем слуге. — Несколько часов, как я получил письмо твое и печальное известие об ужасном происшествии, поразившем тебя. Сердце мое чувствует все то, что твое должно ощущать. Но, друг мой! Отчаяние есть грех перед Богом. Предайся слепо Его святой воле. Вот единая отрада, одно успокоение, которое в подобном несчастии я могу тебе указать. Других не существует, по моему убеждению. Искренно я разделяю печаль твою, я живо воображаю себе все, что в тебе, любезный друг, должно было произойти. Твое положение, твоя печаль крайне меня поразила. Даже мое собственное здоровье сильно оное почувствовало… Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать? Приезжай ко мне; у тебя нет друга, который бы тебя искренне любил. Место здесь уединенное, будешь здесь жить, как ты сам расположишь. Беседа же с другом, разделяющим твою скорбь, несколько ее смягчит. Но заклинаю тебя всем, что есть свято, вспомни Отечество, сколь служба твоя ему полезна, могу сказать, необходима, а с Отечеством и я неразлучен. Ты мне необходим. Я далек от того, чтобы желать от тебя продолжения трудов твоих в первое время твоей грусти. Дай себе все нужное время на некоторое успокоение душевных и телесных своих сил. Вспомни, сколь много тобою произведено и сколь требует все оное довершения. Я Бога усердно прошу, чтобы Он подкрепил твои силы и здоровье и вселил бы в тебя необходимую твердость, с повиновением Его святой воле. Пришли мне подробное описание ужасного сего происшествия, показание преступников и твое по всему оному предположение. Объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойти всеми мерами: не было ли каких тайных направлений или подущений. Любезный друг, жаль мне, выше всякого изречения, твоего чувствительного сердца. Я представляю себе, что оно должно чувствовать, и скорблю с ним искренно! Прощай, любезный Алексей Андреевич, не покидай друга, верного тебе друга».
Не дожидаясь ответа графа на это свое письмо, встревоженный Александр обратился 3 октября к архимандриту Фотию с просьбой подействовать на душевные силы несчастного. «Подкрепя их, вы окажете важную услугу Государству и мне, — писал он, — ибо служение графа Аракчеева драгоценно для Отечества. Христианин обязан с покорностию переносить удары, рукою Господнею ему наносимые. Мы все в воле Его. Испрашивая благословения вашего, поручаю себя молитвам вашим. Письмо сие хранить в тайне».
