Отступление русских войск между тем продолжалось. В начале июля стало ясно, что без народного ополчения и пожертвований финансовых средств населением врага не одолеть. Состоявшие в свите Его Величества генерал-адъютант А. Д. Балашов и государственный секретарь А. С. Шишков пришли к мнению, что в сей критический момент российскому императору лучше всего покинуть армию и ехать из Полоцка, где он пребывал, в Москву, с тем чтобы там непосредственно обратиться к обществу за поддержкой. Но как было предложить Александру такое? Балашов с Шишковым решили прибегнуть к помощи Аракчеева. Они предложили графу упросить государя оставить армию, сказав, что этот государев поступок необходим для спасения Отечества. Е. Ф. Комаровский отмечал впоследствии в своих записках, ссылаясь на свидетельства Балашова и Шишкова, что Аракчеев в ответ на это предложение раздраженно бросил: «Что мне до отечества! Скажите мне, не в опасности ли государь, оставаясь при армии?» — «Конечно, — отвечали ему, — ибо если Наполеон атакует нашу армию и разобьет ее, что тогда будет с государем? А если он победит Барклая, то беда еще не великая». С приведенным доводом Аракчеев согласился и вечером 5 июля занес в государеву спальню и положил на столик составленное А. С. Шишковым письмо, в котором содержалась просьба к Александру покинуть армию.
Просьба эта больно била по самолюбию Александра. Государь опасался и разных кривотолков, которые мог вызвать в обществе его отъезд из армии. Целую ночь и еще день размышлял он над письмом, предусмотрительно положенным Аракчеевым на его ночной столик, и к вечеру 6 июля принял тяжкое для себя решение — оставить армию.
Опасения Александра оказались не напрасными: отъезд его из действующей армии многие отнесли именно на счет его трусости. И даже княгиня Екатерина Павловна усомнилась в личной храбрости своего венценосного братца. Александр вынужден был оправдываться перед ней.
«Признаюсь, дорогой друг, — обращался он к самой любимой из своих сестер, — мне еще тяжелее касаться этого, и я полагал, что моя честь, в ваших по крайней мере глазах, не запятнана. Я не могу даже поверить, что вы говорили в своем письме о той личной храбрости, которую может проявить всякий рядовой солдат и которой я не придаю никакого значения. Впрочем, коль скоро мне уже приходится, к стыду своему, коснуться этого вопроса, я скажу, что гренадеры Малороссийского и Киевского полков могут удостоверить, что я умею держать себя в огне так же спокойно, как всякий иной. Повторяю, я не могу поверить, чтобы вы говорили в своем письме об этой храбрости; я думаю, вы имели в виду нравственное мужество: единственно чему может придавать значение человек с высшим призванием… Принеся свое личное самолюбие в жертву общему благу и уехав из армии вследствие толков о том, что я приносил ей вред своим присутствием, что я избавлял генералов от всякой ответственности, что я не внушал войскам никакого доверия, наконец, что поражения, которые приписывались мне, могли быть прискорбнее тех, которые приписывались моим генералам, посудите сами, друг мой, как мне должно быть тяжело слышать, что моя честь подвергается нападкам, тогда как, уехав из армии, я сделал только то, что от меня хотели, тогда как я сам ничего так не желал, как остаться в армии».
Покинув войска, император Александр отправился в Москву. В свите его находился и граф Аракчеев. Накануне своего отъезда из Полоцка государь подписал воззвание к жителям Москвы с призывом создавать ополчение. Утром 11 июля генерал-адъютант В. С. Трубецкой доставил текст воззвания в Москву и сообщил, что вскоре прибудет и сам император. Весть эта вмиг облетела город и вызвала у населения небывалое воодушевление.
Подъехав к Москве вечером 11 июля, Александр на несколько часов остановился в Перхушково, в имении генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, с тем чтобы прибыть в город около полуночи. Граф Ростопчин объяснял впоследствии в своих записках, что Его Величество хотел «избежать толпы любопытных, ожидавших его у дороги, намеревавшихся отпрячь лошадей и везти на себе его карету в Кремль. Мысль эта перешла от народа и к более высоким классам, — отмечал Федор Васильевич, — и я знал, что некоторые лица, украшенные орденами, намеревались отправиться к заставе и — по усердию ли, по глупости — обратиться в четвероногих». Дабы народ не ждал государя до полуночи, было сообщено, что он прибудет только утром. Поэтому когда Александр в полночь проезжал к Кремлю, Москва была пустынной. Спали и в Кремлевском дворце.
День 12 июля Его Величество начал с того, что отправился в сопровождении Аракчеева, Балашова, Шишкова и Комаровского в Успенский собор на молебен. Идти пришлось через толпы собравшегося на площади перед собором народа, сквозь бурю восторга, крики «ура», заглушавшие колокольный звон. Как только Александр вошел внутрь собора, хор, а за ним и все присутствовавшие запели слова 67-го псалма: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежат от лица Его вси ненавидящие Его». Из собора Александр вышел весь в слезах умиления. Архиепископ Московский Августин, служивший молебен, был приглашен Его Величеством на прием. После краткой беседы с его преосвященством Александр вручил ему награду — орден святого Александра Невского.
На следующий день около полудня российский император встречался в залах Слободского дворца с московским дворянством и купечеством. Выступил перед теми и другими с короткими речами о том, что армия Наполеона сильна и что без помощи общества русская армия справиться с нею не в силах. Присутствовавшие с радостью откликнулись на призывы своего государя. Дворянство обещало дать в ополчение на первый случай по десяти человек со ста душ крестьян. В зале, где сидело купечество, сразу после выступления Его Величества был организован сбор средств. Первым занес свое имя в список пожертвований московский городской голова. При капитале в 100 тысяч рублей он пожертвовал 50 тысяч. «Мне Бог дал, я отдаю Отечеству», — сказал он, перекрестившись. В полчаса купцы собрали 2 миллиона 400 тысяч рублей. Дворянство же выставило 32 тысячи ратников.
Московский генерал-губернатор граф Ростопчин поспешил обрадовать доброй вестью государя. В царском кабинете Кремлевского дворца вместе с Александром находились Аракчеев и Балашов. «Государь заявил мне, — рассказывал впоследствии Ростопчин, — что он весьма счастлив, что он поздравляет себя с тем, что посетил Москву и что назначил меня генерал-губернатором. Затем, когда я уже уходил, он ласково поцеловал меня в обе щеки. По выходе в другую комнату Аракчеев поздравил меня с получением высшего знака благоволения, то есть поцелуя от государя. «Я, — прибавил он, — я, который служу ему с тех пор, как он царствует — никогда этого не получал!» А Балашов сказал мне: «Будьте уверены, что граф никогда не забудет и никогда не простит вам этого поцелуя». Тогда я посмеялся этому, но впоследствии я имел доказательства, что министр полиции был прав и что он лучше меня знал графа Аракчеева».
Император Александр оставил армию вовремя. По мере того как войска Наполеона продвигались в глубь России, в русском обществе все более подымалась волна возмущения. Никто не мог, а если и мог, то не хотел понять, почему русская армия отступает без боя к Москве. Возмущалась и сама армия. Будь Александр во главе войск, волна возмущения неминуемо обрушилась бы на него. Но поскольку государь благоразумно обосновался в Петербурге, она ударила по Барклаю-де-Толли. По своей должности главнокомандующего 1-й армией и званию военного министра он стоял выше командующего 2-й армией Багратиона, а потому и нес ответственность за отступление.
