Пока обе армии не соединились, недовольство Барклаем было еще сдержанным. Ожидали, что после соединения армий отступление прекратится и неприятелю будет дан решительный бой. Когда же под Смоленском это произошло, но отступление тем не менее продолжилось, недовольство сменилось негодованием. «Негодовали единственно на Барклая-де-Толли: и не только возлагали на него вину, но еще прибавляли много небывалого», — вспоминал участник тех событий Н. Митаревский.
Между тем фактическую ответственность за происходящее нес император Александр, поставивший Барклая в сложное, двусмысленное положение. «Еще ни один полководец, ни в одной армии не находился в таком крайне неприятном положении, как я, — признавался впоследствии Михаил Богданович. — Каждая из обеих соединенных армий имела своего особого главнокомандующего, которые облечены были полномочиями, вполне соответствующими таковому положению. Каждый из них имел право распоряжаться по собственному усмотрению вверенною ему армией. Правда, я имел в качестве военного министра право отдавать приказы, но я не решался воспользоваться этим правом».
Стратегия отступления, которой последовательно придерживался Барклай-де-Толли, во многом диктовалась обстоятельствами. К примеру, под Смоленском при соединении обеих армий русские имели под ружьем 110 тысяч, а Наполеон стоял против них с 250 тысячами. «Атаковать его при таких несоразмерных силах было бы совершенное сумасшествие», — писал Барклай-де-Толли. Вместе с тем данную стратегию предписывал русской армии и Александр. То, что за Барклаем стоял государь, понял в конце концов Багратион. Обращаясь 14 августа с письмом к генерал-губернатору Москвы графу Ростопчину, князь Петр Иванович заметил в постскриптуме: «От Государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что Государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно, Государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется».
После 6 августа — дня, когда русская армия оставила Смоленск, в Петербург в адрес царского двора полетели потоком письма с требованием снять Барклая-де-Толли с поста главнокомандующего. Граф Ростопчин писал Александру: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить вам правду, которая, может быть, встречает препятствие, чтобы доходить до вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра… Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного: пусть эта ссылка будет самовластьем с моей стороны. Вы воспрепятствуете им работать на вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере, принятой против людей, заслуживших должное презрение».
Стремившиеся отстранить Барклая-де-Толли от командования войсками писали и Аракчееву. В обществе хорошо знали о той вражде, которую питал граф к своему преемнику на должности военного министра, и многие надеялись теперь использовать ее. Багратион буквально засыпал Аракчеева письмами. «Воля Государя моего: я никак вместе с министром не могу, — заявлял князь своему покровителю и ходатаю у престола 29 июля. — Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать — в Молдавии или на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно… Я думал, истинно служу Государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю: признаюсь — не хочу». 6 августа Багратион вновь писал Аракчееву: «Ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а национальная; и надо поддержать честь свою и все слова манифеста и приказов данных; надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной — и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Готовьтесь ополчением: ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя… Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его. Это больно. Любя моего благодетеля и Государя, повинуюсь. Только жаль Государя, что вверяет таким славную армию… Скажите ради Бога, что наша Россия, мать наша, скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное отечество отдавать сволочам, и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть… Ох грустно, больно: никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога. Лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели главнокомандующим и с Барклаем. Вот вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите и в камин бросьте».
Граф Аракчеев не бросил Багратионово послание в огонь. Может, даже показал его императору Александру, как показывал многие письма свои и к себе.
Как бы то ни было, с оставлением русской армией Смоленска участь Барклая-де-Толли решилась. Александр пришел к мысли, что в роли главнокомандующего всей армией должен выступить другой человек — тот, кто при всех своих достоинствах полководца был бы почитаем обществом. Среди возможных претендентов на указанную роль наибольшим доверием в армии и свете пользовался Кутузов. Имя его чаще всех других называлось и в письмах, которые Александр получал. 15 июля Михаил Илларионович был избран одновременно и в Москве, и в Петербурге, причем без всякой взаимной смолвки, начальником народного ополчения. И Александр, влекомый общественными настроениями, к 5 августа уже принял решение о назначении Кутузова главнокомандующим, хотя и не спешил обнародовать его. Верный своему характеру, он счел необходимым разделить ответственность за принятие столь важного решения с другими. С этой целью им был создан 5 августа чрезвычайный комитет для избрания главнокомандующего. В состав комитета вошел и граф Аракчеев.
Алексей Андреевич активно выступил в поддержку Кутузова, и остальные члены комитета согласились с ним. Реакция русского общества на назначение Кутузова главнокомандующим армией показала со всей убедительностью, что это было правильное в тех условиях решение. «В нем было что-то чисто национальное, делавшее его столь дорогим для русских, — писал о Кутузове французский генерал Филипп-Поль Сегюр. — В Москве радость по случаю его назначения доходила до опьянения: посреди улиц бросались друг другу в объятия, считая себя спасенными».
Радостная для России, эта весть была горькой для Барклая-де-Толли. Много лет спустя А. С. Пушкин посвятит ему стихотворение «Полководец», заключающее в себе, по его собственным словам, «несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошел первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества». Как писал поэт, «Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежденный в самом себе, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высокопоэтическим лицом».
