Возвышение Аракчеева, произошедшее в 1816 году, было для Александрова правления беспрецедентным. Никто, в том числе и сам граф, прежде не наделялся императором Александром такими широкими полномочиями и не ставился столь высоко над сановниками Российской империи. Подобного не случалось и в царствование Павла I, не произойдет ничего сходного и при всех последующих российских самодержцах.
Современники не переставали дивиться возвышению Аракчеева и дружно ломали головы, пытаясь доискаться до тайны его, до скрытых от публики пружин столь необыкновенного взлета. Они желали объяснить поступок мягкого, улыбчивого, образованного государя, поставившего рядом с собой грубого, мрачного «невежду».
Многие оставались в недоумении. Великая княгиня Александра Федоровна в конце своего рассказа об Аракчееве признавалась: «Я никогда не могла понять, каким способом он сумел удержаться в милости до самой кончины императора Александра». Декабрист Н. И. Лорер писал в 60-х годах XIX столетия: «История еще не разъяснила нам причин, которые понудили Александра — исключительно европейца 19-го столетия, человека образованного, с изящными манерами, доброго, великодушного, — отдаться, или лучше сказать, так сильно привязаться к капралу павловского времени, человеку грубому, необразованному».
Но желание понять, почему император Александр возвысил Аракчеева так, как никого другого не возвышал, все же брало верх у некоторых дотошных современников, и они находили объяснение. «По возвращении императора в 15-м году он просил у министров на месяц отдыха; потом передал почти все управление государством графу Аракчееву. Дума его была в Европе; в России же более всего он заботился об увеличении числа войск. Царь был всякий день у развода; во всех полках начались учения и шагистика вошла в полную свою силу». Такую картину рисовал в своих «Записках» декабрист И. Д. Якушкин. Другой декабрист А. М. Муравьев также связывал передачу управления страной в руки Аракчеева с тем, что Александр забыл свой долг перед Россией.
Более распространенным было, однако, иное объяснение. Известный сановник павловского и александровского царствований Д. П. Рунич писал в своих мемуарах: «Император Александр, утомленный царствованием, не желая более непосредственно заниматься делами внутренними, поставил между собою и Государственным советом, а также Комитетом министров и самими министрами графа Аракчеева». А. М. Тургенев, также видный сановник того времени, утверждал в своих мемуарах, что Александр по окончании войны с Наполеоном «предался апатии и вверил правление обширнейшего своего государства Аракчееву».
Генерал-адъютант прусского короля Фридриха Вильгельма IV Фон-Герлах прибыл в Петербург 18 января 1826 года. Император Александр два месяца уже находился в мире ином, и Аракчеев лишился к этому времени прежних своих полномочий, но тайна возвышения графа покойным государем продолжала занимать петербургское общество. Заинтересовался ею и Фон-Герлах. 30 января он заносит в свой дневник: «Управление государством сделалось императору Александру под конец настоящим бременем, вследствие чего в нем возникла мысль отказаться от престола, о чем он и говорил принцу Вильгельму… О внутренних делах он в последние годы весьма мало заботился, предоставив важнейшие из них старому Аракчееву, завзятому русаку из гатчинской гвардии Павла и верному приверженцу своего благодетеля». Позднее сходным образом объяснял возвышение Аракчеева Н. К. Шильдер. «Александр в последнее десятилетие своего царствования уже не был и не мог быть Александром прежних лет, — писал историк-генерал, — он искал отныне не смелых реформаторов, а прежде всего исправных делопроизводителей, бдительных и строгих блюстителей внешнего порядка. При таком настроении явилась невольная склонность и даже потребность передать бремя забот по внутреннему управлению империи в жесткие руки верного друга, доверие к которому было всегда неограниченно».
В последнее десятилетие своего правления Александр действительно был не таким, как прежде. Он привез из заграничного похода не только седые волосы, но и душевную усталость, покорность судьбе и чувство одиночества. Все это отчетливо проступало в его письмах к тем, кто был ему близок, кому он истинно доверял. «Вы спрашиваете, дорогой друг, что я поделываю, — писал Александр 16 января 1817 года сестре Екатерине Павловне. — Все то же, то есть привыкаю все более и более покоряться велениям судьбы и даже нахожу уже известное удовлетворение в том полном одиночестве, в каком я нахожусь». Такими же чувствами было проникнуто и его письмо княгине Софье Сергеевне Мещерской от 23 октября 1820 года. «Ах, не знаю, какого упрека я наиболее заслуживаю, — вздыхал Александр, — но знаю хорошо, что чем более подвигаюсь на жизненном пути, тем более сознаю, насколько я немощен, слаб и склонен ко всякому злу и что одно только милосердие Божественного Спасителя предохраняет меня, чтоб не сделаться еще более дурным».
Александр не притворялся утомленным — он был им. Но не так, как думали его современники и позднейшие историки. В. О. Ключевский утверждал, что «вернувшись в Россию в 1815 году, Александр был неузнаваем, стал сух, притязателен, раздражителен, скучал делами». От фактов не уйти: сухость, переходящую в душевную черствость, капризность, повышенную раздражительность — эти свойства российский император — победитель Наполеона — проявлял многократно и вполне серьезно, без притворства. Но при всем том Его Величество не скучал делами. Напротив, после победы над Наполеоном он стал даже деятельнее, чем прежде. И В. О. Ключевский, как ни странно, сам указал на данную перемену в Александре и объяснил ее: «Прежде он был робок, нерешителен, застенчив, потому что не доверял себе, не знал, кто он, что в нем есть и чего недостает, и расположен был больше подозревать в себе недостатков, чем дарований. Опыт и успех вскрыли его силы ему самому и уверили его в них, а долго прижимаемое самолюбие внушило желание пользоваться ими как можно просторнее и самодовольнее».
Бросавшаяся всем в глаза после войны России с Францией усталость Александра была обыкновенной усталостью от перипетий борьбы с опасным врагом. Чего стоили одни переживания, выпавшие Его Величеству в грозном 1812 году, особенно после оставления русской армией Москвы! Кто знает, быть может, болезнь и смерть Александра, не дожившего до сорока восьми лет (или тайный уход с трона, сокрытый смертью) как раз и были отдаленным следствием их? Учтем и другое: победа, причем блистательная победа, после тяжелых поражений — слишком сильная радость, чтобы можно было перенести ее, не впав в конце концов в полнейшую усталость и равнодушие.
Что же до государственных дел, то они после войны с Наполеоном звали Александра к себе как никогда ранее. Поход в Европу многих заставил помыслить о необходимости коренных перемен в политической и экономической организации русского общества. Сравнение западноевропейских порядков с российскими во многих дворянских умах высекло искру если не революционных, то реформистских настроений. И почему у Александра не могло появиться таких настроений?
Вопреки распространенному мнению, Александр не оставил по окончании войны с Наполеоном мыслей об общественных преобразованиях. Разговоры Его Величества с сановниками — опытными государственными деятелями, поручения многим из них разработать тот или иной реформаторский проект выдавали в нем желание осуществить то, что было задумано им еще в молодости. Два главных намерения видны в деятельности Александра в рассматриваемое время: это, во-первых, намерение дать России конституцию и, во-вторых, — если не освободить крестьян окончательно от крепостной зависимости, то, во всяком случае, начать их освобождение.
