— Ну вот, — сказала она, вздохнув, — слава богу за все. А теперь — немного мира и тишины.
— Милая, я сам принесу выпить, — поспешно произнес он и вскочил с дивана. Он надеялся, что его голос уже обрел нормальное звучание, но, увы, призвук, как в эхо-камере, сохранялся.
— Ни за что! — возмутилась она. — Сиди! Ты заслужил право сидеть и чтобы другие за тобой ухаживали. У тебя такой усталый вид! Расскажи мне, Уолт, как прошел день.
— Ну хорошо. — Он не стал спорить и снова сел. — Ладно.
Он стал смотреть, как она отмеряет нужное количество джина и вермута, смешивает их в кувшине — как всегда, быстро и в то же время тщательно, — собирает все на поднос и несет ему.
— Ну вот, — проговорила она, присаживаясь рядом. — Поухаживаешь за мной?
А когда он наполнил охлажденные стаканы, она подняла свой и сказала:
— Спасибо. Твое здоровье!
Он отлично знал, что это озорное коктейльное настроение она тщательно заучила. Как и по-матерински суровое обхождение с детьми за ужином; как и деловитую стремительность, с которой сегодня днем совершила налет на супермаркет; как и нежность, с которой она отдастся ему нынче ночью. Вся ее жизнь состояла из строго упорядоченной смены множества заученных настроений — точнее, ее жизнь стала такой. И она с этим отлично справлялась; лишь иногда, пристально, с близкого расстояния заглянув ей в лицо, можно было догадаться, каких усилий ей это стоит.
Коктейль между тем оказался очень кстати. С первым же горьким глотком ледяной жидкости к нему, похоже, вернулось спокойствие, а стакан, который он сжимал в руке, казался довольно большим. Это обнадеживало. Лишь сделав еще глоток-другой, Уолтер осмелился снова поднять взгляд на жену, и глазам его предстало весьма утешительное зрелище. Улыбка ее была совсем не натянутой, и вскоре супруги уже болтали так беззаботно, словно счастливые влюбленные.
— Ах, до чего же приятно вот так сесть и расслабиться, — заметила жена, откинувшись назад и положив голову на спинку дивана. — И до чего ж хорошо, что сегодня пятница.
— Это точно, — согласился Уолтер — и тут же снова отпил из стакана, чтобы скрыть растерянность.
Пятница! Значит, придется ждать по крайней мере два дня, прежде чем можно будет заняться поиском работы, — два дня, которые придется провести дома взаперти или в парке, возиться с детскими велосипедами да бегать за мороженым и не иметь никакой надежды избавиться от секрета, который его так тяготил.
— Забавно, — казал он. — Я едва не забыл, что сегодня пятница.
— Да ты что, как же можно об этом забыть? — Жена с наслаждением зарылась глубже в диванные подушки. — Я всю неделю жду пятницы. Милый, плесни мне еще капельку — и я пойду, надо закончить с делами.
Он долил ей немного, а собственный стакан наполнил до краев. Рука его дрожала, он даже немного пролил, но жена, казалось, ничего не заметила. Не замечала она и того, как он все с большим напряжением отвечал на ее вопросы, — не замечала и продолжала расспрашивать. Пока она хлопотала — чистила плиту, наполняла для детей ванну, прибирала у них в комнате перед сном, — Уолтер сидел в одиночестве, в мыслях его воцарилась тяжелая хмельная неразбериха, сквозь которую настойчиво пробивалась одна главная мысль — совет самому себе, до прозрачности очевидный и холодный, как напиток, который он снова и снова пригубливал. Этот совет был: держись, не сдавайся. Не важно, что она скажет. Что бы ни произошло этим вечером, или завтра, или послезавтра. Ты только держись.
Но держаться становилось все труднее, после того как до комнаты долетели звуки возни из ванной, где весело плескались дети; а когда их привели пожелать спокойной ночи папе — с плюшевыми медвежатами в руках, в чистых пижамках, с сияющими лицами, от которых исходил аромат мыла, — стало еще труднее. После этого Уолтер уже не смог спокойно сидеть на диване. Он вскочил и принялся ходить по комнате, закуривая одну сигарету за другой и прислушиваясь к голосу жены, которая в соседней комнате четко, с выражением читала детям на ночь («Можете пойти погулять в поле или по дорожке, только ни за что не ходите в сад мистера Макгрегора…»)
[9].
Когда она вышла из детской и закрыла за собой дверь, Уолт, подобно трагической статуе, стоял у окна и смотрел во двор, который постепенно погружался во тьму.
— Уолт! Что случилось?
Он обернулся с натянутой улыбкой.
— Ничего не случилось, — сказал он голосом из эхо-камеры, кинокамера снова включилась и стала приближаться, сняла крупным планом его напряженное лицо — и повернулась, чтобы уловить движения жены, которая неуверенно склонилась над кофейным столиком.
— Ну что же, — сказала она, — я, пожалуй, выкурю еще сигаретку, а потом соберу нам поужинать.
Она снова села, но откидываться на спинку не стала. Лицо ее было серьезным, без тени улыбки: она была настроена по-деловому, ведь нужно же еще накрыть на стол к ужину.
— Уолт, у тебя есть спички?
— Конечно.
Он направился к жене, шаря в кармане, словно собираясь извлечь оттуда что-то такое, что берег для нее целый день.
— Господи! — воскликнула она. — Ты только посмотри на эти спички! Что с ними случилось?
— С ними? — Он растерянно вперил взгляд в измятый, растрепанный спичечный коробок, словно его обвиняли в преступлении, и это была серьезная улика. — Ну, наверное, я пытался порвать коробок, — пробормотал он. — Это такая привычка. От нервов.
— Спасибо, — сказала жена, поднося сигарету к огоньку, который зажегся в его дрожащих руках, — а потом подняла на него широкие, очень серьезные глаза. — Слушай, Уолт, что-то случилось, я же вижу.
— Вовсе нет, что такого могло слу…
— Скажи мне правду. Это на работе? Это связано с тем… чего ты опасался последние несколько недель? То есть… не случилось ли сегодня чего-то такого, из-за чего ты теперь думаешь, что они могут… Может, Кроуэлл что-то сказал? Давай рассказывай.
Тонкие морщинки на ее лице словно бы вдруг углубились. Вид у нее был строгий, серьезный, она словно стала мудрее и намного старше и даже утратила часть своей красоты: эта женщина знает, как действовать в чрезвычайной ситуации, и готова даже встать у руля.
Он медленно направился к мягкому креслу, стоявшему на другом конце комнаты, и изгиб его спины красноречиво свидетельствовал о надвигающемся поражении. Прежде чем ступить на ковер, он помедлил и, казалось, напрягся всем телом — словно раненый, который собирает последние силы; затем он обернулся к жене и взглянул ей в лицо, пытаясь изобразить нечто вроде печальной улыбки.
— Видишь ли, милая… — начал он. Правая рука его поднялась и коснулась средней пуговицы на сорочке, будто чтобы ее расстегнуть, — и тут, с шумом выдохнув, он упал назад, в кресло, — одну ногу подогнув под себя, а другую выбросив вперед, на ковер. Это было самое изящное его движение за весь день. — Они это сделали.
