— Верю, — сказал я.
— И вот я в конце концов сел и задумался: как же быть? И придумал: моя беда в том, что в моих книгах написана правда. А правда — штука забавная, Маккейб. Люди хотят читать правду, но только тогда, когда она исходит от кого-то известного. Ведь так? Ну так вот. Вот я и решил, что, если я хочу писать такие книги, сначала нужно сделать себе имя. Это стоит любых жертв. Другого пути нет. Знаешь, Маккейб? Последнюю книгу я писал два года. — Два пальца взметнулись вверх — для наглядности — и снова упали. — Два года работы, по четыре-пять часов каждый вечер, а по выходным — целый день. И ты бы видел, какую чушь мне потом писали издатели. Все издатели, какие только водятся в этом чертовом городе. Моя жена плакала. Спрашивала: «Ну почему, Лион, почему?» — При этих словах он плотно поджал губы, так что виден был край мелких потемневших зубов, и ударил рукой, сжатой в кулак, о ладонь другой руки, лежавшей на колене, но потом вдруг обмяк. — А я ей и говорю: «Послушай, милая. Ты сама знаешь почему». — Он смотрел на меня с победоносной улыбкой. — Я говорю: «В этой книге написана правда, вот почему».
Тут он мне подмигнул, соскользнул с моего стола и пошел прочь — бодрый и беспечный, в заношенной спортивной рубашке и темных саржевых брюках, обвисших и лоснящихся с тыла. Вот какой он был — Собел.
С новым обязанностями он освоился не сразу: около недели он ни с кем не разговаривал, а за всякое дело брался с невероятным усердием и трепетом, опасаясь не справиться. Такое отношение к работе приводило в смущение всех, кроме Финни, нашего управляющего. Как и всем нам, Собелу выдали список из двенадцати или пятнадцати профсоюзных контор, расположенных по всему городу, и обязанности его состояли преимущественно в том, чтобы поддерживать с ними связь и писать обо всех, даже самых мелких, новостях, которые от них поступали. Как правило, ничего особенно интересного у них не происходило. Большинство заметок были на два-три абзаца, с заголовком на ширину колонки, например: «Водопроводчики добились прибавки в 3 цента». Но Собел сочинял их с таким тщанием, словно писал сонеты, а сдав текст, сидел и нервно кусал губы, пока Финни не поднимал указательный палец со словами: «Собел, на секунду!»
Тот подходил и стоял, покаянно кивая, пока Финни указывал ему на мелкие грамматические недочеты.
— Собел, никогда не ставь подряд два инфинитива. Нельзя писать «Теперь у водопроводчиков есть повод продолжать выдвигать свои требования». Скажи так: «Теперь у водопроводчиков есть повод выдвинуть новые требования».
Финни очень нравилось поучать подчиненных. С точки зрения стороннего наблюдателя, очень раздражало, что Собел долго додумывался до того, что другие инстинктивно понимали сразу: что Финни боялся собственной тени и всегда готов был пойти на попятную, стоило вам только возвысить голос. Это бы тщедушный, нервный человечек. Войдя в раж, он пускал слюни и зарывался дрожащими пальцами в засаленные волосы; в результате эти пальцы оставляли сальные отпечатки, словно след его личности, на всем, к чему он прикасался: на его одежде, карандашах, на телефоне и на клавишах печатной машинки. Полагаю, единственная причина, по которой он стал управляющим, состояла в том, что никто больше не согласился бы терпеть издевательства Крамма: редакционное совещание всегда начиналось с того, что Крамм из-за своей загородки кричал: «Финни! Финни!» — и Финни подскакивал, словно белка, и несся на зов. Затем долгое время слышно было безжалостное гудение Крамма, который чего-то требовал, и робкое бормотание Финни, который пытался что-то объяснять, а финальным аккордом всегда был глухой звук, с которым Крамм ударял по столу. «Нет, Финни. Нет, нет и нет! Ты в своем уме? Тебе что, картинку нарисовать? Ладно, ладно, вали отсюда. Я сам все сделаю». Поначалу казалось странным, что он готов все это терпеть: ни одна работа такого не стоит, — но объяснение было простым. В газете «Лейбор-лидер» было всего три авторских раздела: шаблонные новости спорта, которые мы получали от синдиката; внушительных размеров колонка, озаглавленная «Новое в мире труда с Джулиусом Краммом», которая помещалась напротив редакционной полосы; и врезка на две колонки на обороте сшивки, под заглавием «Бродвейский бит с Уэсом Финни».
Там же, в верхнем левом углу, помещалась и крошечная фотография автора: волосы прилизаны к вискам, зубы оскалены в уверенной улыбке. В тексте порой действительно проскакивали лейбористские нотки — например, когда речь заходила о профсоюзе актеров или рабочих сцены, — но в основном Финни подражал манере двух-трех обозревателей, которые обычно рассказывали о бродвейских новостях и ночных клубах. «Слышали о новой певичке в клубе „Копакабана“?» — спрашивал он у председателей профсоюзных организаций; потом сообщал ее имя и лукаво намекал на размер бюста и задницы, а еще несколько простодушно пробалтывался о том, из какого штата она «свалилась на наши головы»; и наконец, чтобы окончательно всех заинтриговать, подводил примерно такой итог: «О ней говорит весь город, все так и рвутся ее послушать. И общий вердикт, с которым мы полностью согласны, таков: у этой дамы есть шик». И никто из читателей не догадался бы, что ботинки Уэса давно прохудились, что он не получает никаких контрамарок и вообще никуда не ходит, разве что в кино или в столовую-автомат, где, скорчившись за столиком, жует сэндвич с ливерной колбасой. Материал для этой колонки он писал в свободное от работы время и получал за это доплату: я слышал, что пятьдесят долларов в месяц. Итак, сделка была взаимовыгодной: за незначительную сумму денег Крамм держал своего мальчика для битья в крепкой узде, а Финни, в обмен на эту маленькую пытку, мог в своей съемной меблированной комнате кромсать очередной выпуск газеты, вклеивать в альбом вырезки со своими статьями, а весь мусор, наводнявший остальные страницы «Лейбор-лидера», отправлять в мусорную корзину и нашептывать себе, засыпая, обещания грядущей свободы.
Как бы то ни было, этот человек мог заставить Собела извиняться за грамматические погрешности, допущенные в новостной заметке, и видеть это было горько. Разумеется, так не могло продолжаться вечно, и однажды все изменилось.
Финни подозвал Собела, чтобы разъяснить ему стилистические особенности составных сказуемых. Тот морщил лоб, тщетно стараясь понять. Ни один из них не заметил, что Крамм стоит в дверях своего кабинета, в двух шагах от них, и внимательно слушает, глядя на мокрый кончик своей сигары с таким выражением, словно она была гадкой на вкус.
— Финни, — сказал он, — хочешь учить людей английскому — иди работай в школе.
Финни от неожиданности сунул карандаш за ухо, забыв, что там уже есть один карандаш. В итоге оба они упали со стуком на пол.
— Ну, я… — пробормотал он. — Просто я думал, что…
— Финни, да мне плевать. Подними свои карандаши и послушай, будь добр. Чтоб ты знал, мистер Собел не претендует на звание грамотного англичанина. Он претендует на звание грамотного американца, которым, безусловно, является. Я понятно объясняю?
Когда Собел возвращался к своему столу, вид у него был как у человека, которого только что выпустили из тюрьмы.
С той самой минуты он стал понемногу расслабляться — или почти с той минуты. Точку в этом превращении поставил инцидент со шляпой О’Лири.
