— Папа, оставь меня в покое, ладно? Пожалуйста, отстань от меня!
Она взбежала по лестнице в свою комнату и хлопнула дверью. Макинтайр рванулся было за ней, но вдруг остановился, глядя на то, как жена и сын изучают ковер в противоположных концах комнаты.
— Да что с ней такое? — спросил он. — А? Что, черт возьми, происходит?
Но они молчали, как виноватые дети.
— Ну же! — Он невольно вскидывал голову, с усилием делая каждый вдох. — Черт возьми, скажите наконец!
Всхлипнув, жена плюхнулась на диван и заплакала, зарывшись в подушки.
— Ладно, раз ты сам захотел. Мы изо всех сил старались не портить тебе Рождество, а ты все ходишь, вынюхиваешь и мучаешь нас своими вопросами, ну вот и получай. Она беременна. Уже на четвертом месяце. Доволен? И пожалуйста, не мучай нас.
Макинтайр сел в кресло, заваленное шуршащими обертками от подарков. Его голова все еще задиралась с каждым вдохом.
— Кто он? Кто отец?
— У нее спроси! — ответила жена. — Иди спроси. Но она не скажет. Она никому не говорит. В этом вся проблема. Она даже о ребенке не сказала бы, если бы я сама не узнала. Она собственной матери не говорит, как звали мальчика. Она скорее огорчит мать. И мать, и брата.
Вдруг раздался тот самый сдавленный смешок. Джозеф стоял в углу и с ухмылкой тушил сигарету. Его нижняя губа едва шевельнулась:
— Да она, может, и не знает, как его зовут.
Макинтайр медленно поднялся из вороха шелестящей бумаги, подошел к сыну и отвесил ему тяжелую оплеуху, так что его длинные волосы подпрыгнули и упали на уши, а выражение лица мгновенно выдало маленького напуганного мальчика. Кровь из носа закапала на нейлоновую рубашку, полученную в подарок на Рождество. Макинтайр ударил сына еще раз, и тут завизжала жена.
Несколько часов спустя он уже сидел в седьмом корпусе и не знал, чем заняться. Всю следующую неделю он плохо ел, мало разговаривал, разве что с Верноном Слоуном, и часами сочинял письмо дочери, но и под Новый год оно было не закончено.
Он несколько раз переписывал начало, выбрасывая листы в стоящий у кровати пакет с грязными бумажными платками. В итоге получилось вот что:
Джин, дорогая, пожалуй, я перенервничал, когда был дома, и наломал там дров. Детка, просто дело в том, что я давно не был дома и мне тяжело осознавать, что ты уже взрослая женщина, поэтому я психанул. Вернувшись в больницу, я собрался с мыслями и хочу черкнуть тебе пару строк. Во-первых, старайся не волноваться. Помни, что не ты первая девушка, которая сделала эту ошибку
(с. 2)
и оказалась в такой ситуации. Я знаю, что мама очень расстроена, но ты не отчаивайся из-за этого. Джин, тебе может показаться, что мы с тобой перестали понимать друг друга, но это не так. Помнишь, как я первый раз приехал домой из армии, тебе было 12, и мы гуляли в Проспект-парк и разговаривали? Мне очень не хватает таких вот
(с. 3)
разговоров с тобой. Может, твой старик-отец уже мало на что годится, но кое-что о жизни он знает — и прежде всего одну самую важную вещь, а именно что
Дальше ничего не было.
Теперь, когда смех Малыша утих, в палате повисла неестественная тишина. Старый год растворялся в бледно-желтом закате за западными окнами здания, спустилась тьма, включилось ночное освещение, и санитары в халатах и масках привезли ужин на дребезжащих тележках с колесиками на резине. Один из них, Карл, сухопарый живчик, что ни день исполнял один и тот же номер:
— Эй, ребята, слышали про мужика, который сам себя послал? — спросил он, остановившись посреди прохода с пышущим паром кофейником.
— Карл, наливай уже кофе, — раздался чей-то голос.
Карл налил несколько чашек и повернулся было уходить, но снова остановился, выпучив глаза над краем медицинской маски.
— Нет, вы послушайте, ребята, слышали про мужика, который сам себя послал? Эту я еще не рассказывал.
Он посмотрел на Малыша, который обычно с удовольствием ему подыгрывал, но тот угрюмо намазывал масло на хлеб, и щеки его подрагивали при каждом движении ножа.
— Короче, так, — сказал наконец Карл, — мужик посылает пацана: «Слышь, сынок, сгоняй на улицу, купи мне пачку сигарет». Пацан отвечает: «Нет». Ну, тогда мужик сам себя и послал.
Он согнулся пополам и хлопнул себя по бедру. Джонс одобрительно крякнул, остальные жевали молча.
Когда ужин закончился и посуду унесли, Макинтайр разорвал третью страницу письма и выбросил клочки в мусорный паркет. Он встряхнул подушки, вымел из кровати хлебные крошки и начал писать:
(с. 3.)
разговоров с тобой. Так что прошу тебя, Джин, скажи мне имя твоего мальчика. Обещаю, что я
Но эту страницу он тоже выбросил и еще долго сидел, не притрагиваясь к бумаге, и курил, как всегда стараясь не затягиваться. В конце концов он взял ручку и, тщательно протерев кончик бумажным платком, снова начал третью страницу:
(с. 3.)
разговоров с тобой. Я вот что подумал, детка. Как ты знаешь, я жду еще одной операции на левой стороне в феврале, и если все будет хорошо, я, возможно, выберусь отсюда к 1 апреля. Совсем меня, конечно, не выпишут, но можно рискнуть, как в 1947-м, и, может, на этот раз повезет больше. Тогда мы с тобой вдвоем уехали бы в какую-нибудь глушь, я бы где-нибудь подрабатывал, и мы бы
Шорох накрахмаленного халата и глухой стук резиновых каблуков заставил его поднять голову; перед ним стояла сестра с бутылкой протирочного спирта.
— А ты, Макинтайр? — спросила она. — Спину будем натирать?
— Нет, спасибо. Не сегодня.
— О господи. — Она заметила краешек письма, которое он прикрывал рукой. — Ты все еще пишешь письма? Каждый раз, когда я прихожу, ты пишешь. У тебя, наверное, много кому можно написать. А у меня, увы, на письма нет времени.
— Ну да. В этом-то и дело: у меня времени навалом.
— А откуда ты берешь, о чем писать? У меня с этим проблемы. Сажусь, хочу что-то написать — и не знаю что. Ужас.
Он разглядывал ее зад, пока она шла между кроватями. Потом перечитал новый вариант третьей страницы, скомкал и выбросил в пакет. Закрыв глаза и массируя уздечку носа большим и указательным пальцами, он попытался вспомнить точную формулировку первой версии. Наконец написал, что смог:
(с. 3)
разговоров с тобой. Может, твой старик-отец уже мало на что годится, но кое-что о жизни он знает — и прежде всего одну самую важную вещь, а именно что
В это мгновение ручка замерла в его скрюченных пальцах. Как будто все буквы, все образующие слова сочетания, все бесконечные возможности языка перестали существовать.
Он посмотрел в окно, как будто искал там помощи, но оно превратилось в черное зеркало и лишь отражало лампы, светлое постельное белье и пижамы. Надев халат и тапочки, Макинтайр подошел к окну и прижался к холодному стеклу руками и лбом. Так он мог разглядеть череду фонарей на шоссе вдалеке, а за ними — чернеющий горизонт из деревьев между заснеженной землей и небом. Чуть справа над горизонтом небо освещало розоватое зарево Бруклина и Нью-Йорка, однако их самих было не видно из-за большой темной массы на переднем плане — это был угол корпуса для парализованных, столь близкого физически и все же совершенно другого мира.
