После того как Байрон помог нам разместиться, он вернулся в свою квартиру. Было очень трудно отпустить его. Я была уверена, что его внешнее сходство с Диланом и наша примечательная общая фамилия никогда не дадут ему снова вернуться к нормальной жизни, а его горе и замешательство пугали меня куда сильнее, чем мои собственные. Я потеряла одного сына и была в ужасе от того, что могу потерять второго.
Возможно, я была так зациклена на Байроне, потому что сам факт его присутствия возвращал меня к жизни. Несмотря на все, когда я была с Байроном, я все еще была чьей-то матерью.
Оставшись одни, мы с Томом бродили по темным комнатам. По пути домой я представляла себе, что я спрячусь в свою нору, как загнанный зверь, но сейчас чувствовала себя как животное, раненное так тяжело, что ему остается только заползти в какую-нибудь дыру, чтобы умереть в одиночестве. Наше жилище больше не воспринималось как дом. Занавешенные окна изменили акустику в комнатах, а отсутствие звуков в нашем неожиданно ставшем бездетным доме душило, как отсутствие кислорода. Мне все казалось, что я слышу, как открывается дверь холодильника — одна из многих фантазий о том, что Дилан все еще с нами, телом и душой. Эти фантазии посещали меня в течение многих лет.
С первого этажа нам было видно, что наверху, в мезонине навалены мебель, книги и бумаги, выброшенные из комнаты Дилана в коридор. Его матрас без простыней свисал с перил лестницы на второй этаж. Сама кровать, разобранная на части, лежала рядом. Хотя мы так хотели быть рядом с его вещами, когда жили у Дона и Рут, ни у кого из нас не хватило сил подойти к его комнате той ночью.
Оставаться в сознании было слишком больно, поэтому мы с Томом отправились в постель. Мы оставили свет включенным, потому что окна нашей комнаты выходили на дорогу, и мы боялись, что пресса или злоумышленники заметят, что мы погасили свет. Когда выяснилось, что из-за слепящего света мы не можем уснуть, мы наконец согласились, что сделали глупость.
Трудно себе представить, что мы вообще могли спать в ту первую ночь дома, но мозг наконец проявил милосердие и отключился. Как это будет повторяться многие годы, пробуждение оказалось самым ужасным моментом всего дня — короткое мгновение, когда еще можно поверить, что все это было ночным кошмаром, самым худшим сном, который может присниться человеку.
В то первое утро в своей постели рука Тома добралась до моей, и мы вместе лежали в тишине, глядя в потолок и держа друг друга за руки. Наконец, один из нас опустил ноги на пол, и мы вместе вышли из спальни. Я вздрагивала, проходя по дому при дневном свете и постоянно натыкаясь на фотографии мальчиков, играющих в прятки и рыбачащих со своим отцом, в бейсбольной форме, сплавляющихся на плоту вместе с другой семьей, стоящих на камнях неподалеку от нашего дома. Озорное, радостное лицо Дилана смотрело на меня со столов и книжных полок.
Главную комнату нашего любимого дома, места, где мы прожили больше десяти лет, где мы смотрели бесчисленные классические фильмы, где делались домашние работы, где проходили семейные обеды, было не узнать. Мы не могли выжить без уединенности, но занавешенные окна делали большое пространство темным и зловещим. Чистый солнечный свет, который всегда наполнял наш дом, отражался от газет, а воздух, казалось, пах мокрой псиной. Я слышала щебетанье прилетевших к кормушке птиц, но не могла их видеть.
Короткое путешествие из спальни в кухню утомило меня, и я оперлась о стойку, чтобы не упасть. Стоя здесь, я вдруг подумала о неприятном моменте, который был у меня много лет назад в больнице, сразу после рождения Дилана.
Он родился ранним утром одиннадцатого сентября 1981 года. Как и старшего сына, мы с Томом назвали его в честь валлийского поэта Дилана Томаса. Простыни в больнице были в желтый цветочек, а рождение Дилана было таким тихим и обычным, что, пока я трудилась, могла слышать шепот медсестер в коридоре. Он закричал еще до того, как его подали в мои нетерпеливые руки, и он лежал, жмурясь от света.
Как и любая только что родившая мать, я была в восторге от встречи с этим новым существом, с которым у меня уже были такие близкие отношения. На следующее утро мы наконец остались одни, и я со страстью целовала его гладкие щечки и восхищалась его крохотными, совершенными пальчиками и ноготками. Но когда я держала его, я почувствовала острое и тревожное предчувствие, такое сильное, что я вся задрожала. Это было так, будто большая хищная птица пролетела над нашими головами, накрыв нас своей тенью. Глядя на совершенное создание в моих руках, я была охвачена сильным предвидением: этот ребенок принесет мне большое горе.
Я не суеверна от природы, и это было чувство, которое я никогда — ни в прошлом, ни в будущем — не испытывала. Я была так испугана им, что с трудом смогла пошевелиться. Была ли это материнская интуиция? Не был ли мой казавшийся здоровым ребенок болен? Но все анализы и обследования были в порядке, и меня с моим маленьким мальчиком отправили домой.
Две недели спустя Дилана вырвало фонтаном после кормления, а затем — и после следующего. Сильно испугавшись, я отвезла его в отделение скорой помощи. Доктора оставили Дилана в больнице на двое суток для наблюдения, но ничего не нашли. Во время следующего нашего визита позже на той же неделе, на котором я настояла, трехнедельный Дилан был бледен, обезвожен и весил меньше, чем при рождении. Тогда ситуация уже была достаточно плоха, чтобы сделать рентген, и у моего сына обнаружили стеноз привратника желудка, сужение между желудком и кишечником. Нас отправили обратно в больницу. Положение было очень серьезным, Дилан мог умереть без экстренной операции.
После того, как он прошел через это суровое испытание, и снова стал милым, пухлым, розовощеким малышом, я почувствовала облегчение и решила, что эта серьезная болезнь — несчастье, которое предотвратили, — и есть та беда, которую предсказывало мое предчувствие в больнице.
Эта детская болезнь была последним разом, когда мне приходилось беспокоиться о Дилане, по крайней мере, до происшествия в старшей школе.
Илл.: вместе с начинающим ходить Диланом играем в снегу. Фотография из архива семьи Клиболд.
Глава 6. Детство
Ужас и всеобщее неверие подавляют. Горе от потери моего сына, стыд от того, что он сделал, страх, что нас возненавидят все вокруг. Нет никакой передышки от этой муки.
Запись в дневнике, апрель 1999 года
Я вела дневники большую часть своей жизни. Когда я заканчивала начальную школу и перешла в среднюю, я поверяла свои надежды и мечты страницам маленьких записных книжек, которые тщательно запирала и прятала, чтобы никто на свете не узнал, какую блузку я надевала и куда ходила со своей собакой на прогулку. Каждый день я исписывала целую страницу. Если моя сестра теряла терпение и выключала свет в спальне, я заканчивала писать в темноте.
В старшей школе и колледже я больше сосредоточилась на письмах моей сестре, матери, бабушкам и дедушкам, а также находила время для написания (плохих) стихов. После того, как я вышла замуж и родила детей, я делала записи каждый раз, когда хотела отметить значительные события или справиться с неприятными эмоциями. Я получала удовольствие, записывая достижения в развитии моих детей и фиксируя даты, когда они впервые заметили свои собственные ручки, перевернулись или сделали первые шаги. Когда мальчики подросли и забота об их полной занятиями жизни стала требовать больше времени, записи стали более короткими и обыденными: «Отвести Байрона к стоматологу, нужно чистить зубы нитью. Команда Дилана победила: 6:3!»
