Наш брак был вполне благополучным в течение почти тридцати лет, потому что мы дополняли друг друга. Но после Колумбайн мы, казалось, не могли прийти к согласию ни по одному вопросу. Мы неслись на одних и тех же американских горках, но никогда не оказывались в одном и том же месте в одно время. Если Том был грустен, я была в ярости. Если я злилась, он был грустен. Раньше я могла вовсе не обращать внимания на перепады настроения Тома и посмеяться над его колоритными тирадами. Но когда приходится переносить горе в такой экстремальной ситуации, твоя сопротивляемость к стрессу падает. Это было так, как будто с меня содрали кожу, не оставив никакой защиты между мной и переполняющими меня эмоциями. В своем дневнике я писала:
«Слова Тома звучат для меня как стук отбойного молотка, даже когда он говорит их совсем тихо. Его мысли никогда не совпадают с моими. Они всегда приходят откуда-то издалека и полностью чужды тому, что я думаю».
Наши отношения с Байроном тоже стали напряженными. Он переехал обратно домой через несколько недель после смерти брата. К тому времени он прожил в отдельной квартире два года и привык быть независимым. Мы с Томом не могли перестать выкручивать ему руки и совать нос в его личную жизнь. Нам казалось, что то, что мы не совали нос в жизнь Дилана, и стало причиной трагедии в Колумбайн. Мы едва ли были рациональны, разум нам вернуло происшествие, случившееся однажды ночью, когда Байрон поехал поужинать с другом.
Погода была плохая, и мы с Томом не могли уснуть, беспокоясь об опасных условиях на продуваемых всеми ветрами дорогах, ведущих к нашему дому. Наконец, мы услышали, как около одиннадцати часов машина Байрона въехала на нашу подъездную аллею, но он сам не зашел в дом, как мы ожидали. Вместо этого раздались странные лязгающие звуки в гараже, а затем машина умчалась с большой скоростью.
Мы запаниковали. В наших головах прокручивались самые страшные сценарии: оружие, наркотики, самоубийство, ограбление, убийство. Не вернулся ли Байрон домой, чтобы забрать спрятанный пистолет или какую-то другую заначку? Не прячет ли он запрещенные вещества в нашем гараже? Не должны ли мы позвонить в полицию?
Двадцать минут спустя сквозь стук наших учащенно бьющихся сердец мы услышали машину Байрона, приближающуюся к дому с более медленной скоростью. Он очень встревожился, застав нас обоих в пижамах и с дикими глазами, ждущих его на верхних ступенях лестницы. Если вспомнить хорошо известную пословицу, то это оказалась лошадь, а не зебра: по пути домой Байрон увидел машину, которая слетела со скользкой дороги. Он вернулся домой, чтобы взять в гараже цепь и помочь другому водителю выбраться из кювета.
После этой ночи я вырвала у Байрона обещание о том, что он никогда намеренно не повредит себе или другому. Я была удивлена, обнаружив, что ему требуется такое же обещание с моей стороны. Мы начали развивать сложную систему, которая будет определять наши отношения многие годы после стрельбы, даже тогда, когда мы стали ближе, чем были когда-либо. Я поощряла сына говорить о своих чувствах, но когда он начинал жаловаться на отчаяние (вполне объективное, вызванное обстоятельствами), то начинала беспокоиться, что он что-нибудь с собой сделает. Я просила его заверить меня, что с ним все в порядке — на самом деле я просила его, чтобы у него было все в порядке, — когда с ним, конечно же, никак не могло быть все хорошо. Нам потребовалось много времени, чтобы найти способ говорить о нашем горе, одновременно заверяя друг друга, что мы все еще хотим жить.
На самом деле, я не уверена, что мы хотели. Было много дней, когда умереть казалось легче, чем жить. Мы все втроем говорили о смерти, прахе, эпитафиях, смысле жизни. Том сказал, что его последними словами будут: «Слава Богу, все кончилось».
Я читала почту пять часов, почти все время рыдая. Два ящика здесь, один — с почты и один — от адвоката. Так много открыток и писем со словами любви и поддержки, но стоит только наткнуться на письмо, выражающее ненависть, и я полностью раздавлена.
Запись в дневнике, май 1999 года
Много было написано о том, что большинству людей после таких трагедий, какая произошла в Колумбайн, было просто необходимо найти виноватых. Было ли это связано с масштабом трагедии, ее бессмысленностью или тысячей других причин, о которых я могу предположить, но Колумбайн была — и остается — подобна удару молнии. Люди обвиняли компьютерные игры, кино, музыку, издевательства в школе, свободный доступ к оружию, беспомощных учителей, отсутствие в школе священника, светский гуманизм, психиатрические препараты. И многие из них обвиняли нас.
Для меня в этом был смысл. Если бы я сидела в своей гостиной, переворачивая страницы свежей «Роки Маунтин Ньюс», а Дилан выносил мусор у меня за спиной, а Байрон счастливо и безалаберно обустраивался в своей квартире на другом конце города, я бы тоже нас обвиняла.
Не задавалась ли я вопросом о семье преступника каждый раз, когда слышала об ужасной жестокости? Не думала ли я: «Что такого эти родители сделали с бедным ребенком, что он таким вырос? Ребенок, который рос в любви, в любящем доме, такого никогда не сделает». В течение многих лет, ни на секунду не задумавшись, я принимала объяснения, возлагающие всю вину на семью преступника. Очевидно, что его родители не обращали на него внимания, были безответственными и втайне склонны к насилию. Конечно, его мать была ведьмой, язвой и размазней.
Поэтому я была так удивлена, когда люди, которых мы никогда не видели, начали писать нашей семье письма, полные сочувствия к нашей утрате и нашему неприятному положению. Поэтому я была так благодарна и ценила, когда родные жертв ни в чем нас не обвиняли. В отличие от меня они не могли знать, что это такое — быть матерью убийцы, но были способны мне сочувствовать. Это для меня много значит. Я не уверена, что сама была бы способна на такой поступок.
Всего через несколько дней после стрельбы наш адвокат передал нам картонную коробку, в которой были раскрашенный вручную керамический ангел, замороженный обед, состоящий из цыпленка в сливочном соусе и бисквитов, и несколько открыток с выражениями соболезнований. Все это были послания от людей, которых мы никогда не видели. Этот ручеек внимания превратился в поток, а затем — в целую реку. Люди со всех концов страны и даже мира писали нам. Все, что им было нужно, — это поставить на конверте нашу фамилию и написать: «Литтлтон, Колорадо», и их слова и подарки добирались до нас.
Очень много писем приходило от людей, которых мы с Томом знали в разные моменты нашей жизни: от одноклассников по начальной школе, учителей, коллег и бывших учеников. Некоторые были от людей, живущих по соседству, чьи дети знали Дилана и делились своими воспоминаниями о нем. Я читала такие письма много раз. Много писали незнакомые люди, некоторые из которых пожелали остаться анонимными. Мы получали молитвы, стихи, книги, декоративные тарелки, детские рисунки и поделки, сделанные своими руками. Люди делали благотворительные пожертвования в память Дилана. Они присылали наличные и чеки, которые мы всегда возвращали.
Нам писали люди самых различных занятий: банковские клерки, юристы, учителя, социальные работники, полицейские, морские пехотинцы и заключенные. Их щедрость поражала. Нам предлагали юридические услуги, конфиденциальные беседы, массаж и уединенные домики, где мы могли бы спрятаться от прессы.
