Я никогда не могла избавиться от унижения и страха, которые оставались после таких замечаний. Я всегда считала себя хорошим гражданином и хорошей матерью, а теперь меня собирались провести с позором через весь город, показывая на меня как на самого ужасного родителя, который когда-либо жил на Земле. В первый раз в жизни я жила как изгой, которого другие люди судили и отвергали из-за обстоятельств, которыми я никак не могла управлять. Сам того не желая, Дилан обеспечил нам возможность на своей шкуре ощутить, что он чувствовал в последний год своей жизни.
Мы жили в крошечном психологическом пространстве, сосредоточенном вокруг смерти Дилана, том, где мы все еще оставались внимательными, действующими из лучших побуждений, любящими родителями, которые потеряли сына. Единственным способом, с помощью которого мы могли выжить, было свести к минимуму нашу уязвимость для негатива и, таким образом, отдалиться от него. Каждый раз, когда кто-то пытался говорить в нашу защиту, его слова искажались и неправильно интерпретировались в средствах массовой информации. Поэтому мы окружили себя друзьями и отделились от всего остального мира. Мы не отвечали даже на самые нелепые обвинения.
Я не уверена, что отказ ввязываться в противостояние был лучшей стратегией. Наш отказ говорить вслух и защищать себя заставил людей поверить, что мы храним какие-то секреты. Я ощущала (и чувствую это до сих пор), что это неправильно и дало укорениться неправде. Особенно это стало очевидным сейчас, потому что некоторые неверные представления о том, как жила наша семья и как мы растили Дилана, считаются правдой и по сей день.
Я устала быть сильной. Я больше не могу быть сильной. Я не могу смотреть на что-либо без страха и не могу ничего делать. Я погрязла в глубокой пропасти скорби. На автоответчике семнадцать сообщений, а у меня даже нет сил их прослушать. Комната Дилана до сих пор выглядит так же, как когда люди из правоохранительных органов ушли из нее, и я не могу заставить себя навести там порядок.
Запись в дневнике, май 1999 года
В первые дни после того, как мы вернулись домой, мы время от времени пытались привести наше жилище в порядок, но комната Дилана оставалась в таком состоянии, как будто полицейские только что ушли из нее. Его вещи так и были разбросаны в мезонине, а матрас без простыней валялся на лестничных перилах.
Через месяц после смерти сына я начала ежедневные попытки убрать в его комнате, приводя в порядок несколько вещей за раз, пока чувства не переполняли меня, и я не была вынуждена уйти. Чаще всего я задерживалась у раковины в ванной Дилана. Его светлые волосы остались на расческе, а щетинки — на электробритве, которую мы ему подарили.
Не только сила моего горя каждый раз не давала мне делать больше. Каждый раз, когда я что-то протирала или перестирывала груду грязной одежды, я уничтожала следы Дилана. Мысль о том, что я стираю то, что осталось от его существования, разбивала мне сердце, и я беспокоилась, что с каждой опустошенной корзиной для мусора теряю возможности понять, что же происходило в последние часы его жизни. Конечно, следователи забрали из комнаты все, что могло иметь отношение к делу, но я все еще искала ответы в оставшихся обломках.
Я нисколько не приблизилась к пониманию того, о чем он думал, что чувствовал, и как ребенок, которого я любила и растила, мог принять участие в таком зверстве. Что могло объяснить состояние его разума? Были ли в его организме наркотики, которые не обнаружили во время вскрытия? Было ли это какое-то внешнее влияние? Возможно, какая-то организованная преступность? Даже если Эрик придумал весь план и заставил Дилана участвовать, Дилан был достаточно умен, чтобы найти способ увильнуть от него, если ему этого хотелось. Почему он так не сделал? Эрик принудил его или угрожал ему? Не промыли ли Дилану мозги? Как-то Байрон на полном серьезе спросил, не был ли Дилан одержим дьяволом. Месяц назад я бы громко рассмеялась над такой смехотворной идеей, но в нашей новой реальности одержимость демонами выглядела таким же правдоподобным ответом, как и любой другой.
У нас не было могилы, поэтому я проводила многие часы в комнате Дилана, пытаясь с помощью внутреннего чутья найти ответы на вопросы, которые мучили нас. Я была шокирована, обнаружив пачку сигарет в одном из ящиков его стола. Незадолго до смерти сына мне показалось, что я чувствую идущий от него запах табака, и я прямо спросила, не курит ли он. Он наградил меня гневным взглядом и сказал: «Ну я не настолько глуп!» Казалось, Дилан по-настоящему считает это занятие ниже своего достоинства, и я ему поверила. Сигареты в ящике его стола доказывали, что он солгал напрямую.
Также я была огорчена, обнаружив почти пустую бутылку настойки зверобоя в шкафчике для лекарств Дилана. За предыдущие месяцы я множество раз бывала в его ванной, чтобы убедиться, что он там убирает, но никогда не заглядывала внутрь шкафчика для лекарств. Настойка зверобоя — это натуральное успокоительное, которое можно найти в магазинах здоровой пищи и аптеках. Бутылочка была пуста, и это было неопровержимое свидетельство того, что Дилан испытывал достаточно сильную депрессию, чтобы попытаться бороться со своими чувствами с помощью лекарств. Дата изготовления на бутылочке указывала, что он приобрел ее давно.
Я начала поражаться тому, какой доверчивой я была. В нашей почте было много писем от людей, по большей части уже взрослых, рассказывающих о недозволенных действиях, которые они скрывали от родителей, когда сами были подростками: сексуальные «подвиги», употребление наркотиков, воровство. Некоторые из этих историй были даже смешными — глупые подростковые закидоны со счастливым концом. (Автор одного письма был задержан полицией без штанов на крыше родительского дома.) Но большинство таких рассказов были трагическими и говорили о многих годах тайной боли.
Это коллективное желание излить душу охватило также и наших наиболее близких друзей. Почти каждый, кто приходил к нам в дом, рассказывал мне о чем-либо, что скрывал от родителей в подростковом возрасте: выпивку и наркотики, путешествие автостопом в Вегас, годы мелкого воровства в аптеках, бойфренда, который был намного старше. Возбужденный событиями в Колумбайн, один наш друг, наконец, признался своему отцу (и нам), что в течение многих лет его сексуально домогался их сосед. Я ловила себя на том, что задаюсь вопросом, с которым весь мир обращался ко мне: «Как мог его отец этого не заметить?»
Мы также получили письмо, на штемпеле которого стояла дата — 27 апреля 1999 года. Я привожу здесь это письмо с разрешения автора, хотя изменяю имена и названия мест, чтобы защитить тех, кто был связан с описанными событиями. Письмо пришло от Синди Ворт, женщины примерно нашего возраста. Том знал ее семью, когда они были детьми, и поддерживал с ней связь в течение многих лет. Мы оба восхищались Вортами: они были успешными и счастливыми, опорой для многих прихожан своей церкви. Они были хорошими людьми, и я всегда поражалась, как они близки и как любят друг друга.
С настоящим огорчением и тревогой мы прочитали следующее:
Дорогие Том, Сью и Байрон!
Простите меня за такое длинное письмо, но мне надо сказать так много. Я надеюсь, что, прочитав мою историю, вы немного успокоитесь, смиритесь и лучше поймете, почему Дилан ничего не сказал вам о боли и злости, от которых он страдал.
