Дочь»
Я знал, что Валька все письма от матери бережно хранила в тумбочке. Они были перевязаны лентой (она вычитала в старинных романах, что именно так следует хранить письма дорогого человека, и решила последовать примеру героинь). В конверты были вложены нарисованные открытки — труды художников зоны. Валька знала наизусть каждое письмо. Валентине в ответ тоже хотелось что-то отослать маме, и она часто просила меня нарисовать ее портрет. И я нарисовал несколько. Чтобы они получались разными, Валька меняла прически. Еще я пририсовывал фон: то осенние березы, то весеннюю сирень, то заснеженные елки, росшие у школы. Вальку у нас прозвали Метлой, наверное, за ее очень пушистую шевелюру или очень быструю речь. А однажды Валька вручила мне какой-то журнал с репродукциями картин, явно презентованный воспитателями, и попросила нарисовать ее в платье, как на картине. Пришлось маленькую худенькую Вальку наряжать в пышное бальное платье.
Часто мысленно я совершал изменение имиджа того или иного воспитателя или воспитанника: менял человеку внешность, окружение, прикид. Умение переносить потом результаты этих фантазий на бумагу в виде портретов, шаржей или карикатур активно использовалось при подготовке стенгазет.
Наши воспитатели делились между собой личным, забыв, что и у стен есть уши. Я рисовал стенгазету к открытию летнего лагеря, когда через открытую дверь до моих ушей долетел обрывок диалога. Я узнал голос Друида.
— Вчера она опять предъявила ультиматум. Написала список. Ты только посмотри: за «отлично» в четверти по алгебре — брюки (и приписка: «как у Лизки»), за «отлично» по русскому языку — джинсовый пиджак. Я так больше не могу! Желаемые ею брюки стоят не меньше половины моей зарплаты. За пиджаком придется залезать в отпускные.
— Да не покупай ты ей все это. Это обычный подростковый шантаж, — советовали воспитатели.
— Ну как не покупать! Она ж перестанет нормально учиться, попадет под дурное влияние какой-нибудь плохой компании.
— Не перестанет. Приводи ее к нам на экскурсии почаще — пусть посмотрит, в чем здесь дети ходят, — предложила психолог.
— Да не волнует ее это. Ей плевать, как живут другие.
— И дальше будет наплевать, если будешь потакать ее эгоизму. Посмотри на наших ребят — много шантажистов ты здесь видела? Да, каждый, может, и живет в своей скорлупе, но шантажистов тут нет. Избаловала ты ее.
Я ушел в спальню, чтобы не слушать дальнейших оправданий Риткиной блажи. Мысленно я отправил Маргариту жить с Любкиной матерью в домике на окраине. Вот это был бы воспитательный процесс! Через неделю бы ее не узнали!
Наша психолог оказалась права: эгоизм Ритки рос пропорционально квадрату ее возраста. Сначала список вещей, положенных за отличные отметки, потом — отдельная квартира за успешное обучение в университете. Чтобы купить скромную однушку для дочки, отец Риты уехал на заработки в столицу. Модная мебель, машина, пышная свадьба с воспоминаниями в виде фотографий от известного фотографа в роскошном фотоальбоме — все это было в прейскуранте королевы Марго.
Мне срочно были нужны деньги на подарок. У Любаши приближался день рождения. Личными праздниками нас не баловали: на личное государство не выделяло средств. Но словесно поздравляли воспитатели. Иногда они даже что-то дарили от себя, если ты оказывался в списке любимчиков. А еще в этот день многие ждали родственников. Не ждали только такие, как я, те, у кого их совсем не было. Любу часто навещала бабушка, ветхая, как старый ковер в холле, местами побитый молью. Она опиралась на самодельный рассохшийся от времени посох, плакала и каждый раз напутствовала: «Ты, внученька, слушайся воспитателей». Бабуля жила в низеньком домике на окраине города с пьющей напропалую дочерью, потерявшей страх и совесть, как характеризовала ее сама Люба. Осенью Любу приходили проведать бывшие соседки. Они привозили с собой мешок яблок, сетуя на то, что Файка (Любкина мама) забросила и сад, и огород, и дом. Сад, посаженный дедом, не сдавался. Наплевав на заброшенность и буйство травы, он продолжал плодоносить. А еще соседки в складчину покупали Любке гостинцы и, каждый раз вздыхая, приговаривали: «Эх, такую девку Бог дал дуре, а она пьет, зараза, и не помнит дня вчерашнего и завтрашним не интересуется!»
Люба и впрямь была небесным даром. Ее не мог сделать простушкой ни старенький, застиранный халат — память о доме, — ни тапки, которые почему-то назывались «обувь школьная». Прямой гордый взгляд из-под черных ресниц. Таких черных, что наша психолог как-то возмутилась: «Люба, ну как можно краситься с утра до вечера!» В своих робких мечтах мне хотелось дотронуться до густых длинных волос, всегда упакованных в замысловатую прическу из кос. Не девчонка — королева! Эти женские прически не прибавляли Любашке взрослости. Скорее, они делали ее похожей на скромных юных барышень девятнадцатого века. Мама Любы раньше была парикмахером, от нее дочка многому научилась. Шустрые Любкины руки сооружали прически на головах детдомовских девчонок. Как же мне хотелось взять ее руки с тонкими длинными пальцами в свои. А какие у нее были глаза! Чистые, как небо. Не глаза, а очи!
Ну где же раздобыть денег? Попрошайничество у прохожих претило моему внутреннему «я». Никогда не клянчил, не взывал к жалости. Карманные деньги редко у кого из нас водились в карманах. У меня за все детдомовские годы их не было ни разу. Сейчас, вспоминая то время, я думаю, что отсутствие карманных денег — огромная брешь в системе воспитания сирот. Но и в руки я бы их тоже просто так не давал — дедовщина выросла бы еще больше.
Впрочем, у некоторых ребят деньги иногда все-таки появлялись. И пути их появления были весьма разнообразны. Любе иногда кое-что доставалось от скромной пенсии бабушки, те крохи, которые той удавалось спрятать от родной дочери. В прошлом году Любка мечтала купить бабушке новые зимние сапоги: старые так износились, что местами зияли дырами, демонстрируя вместо войлока страшные колготы серо-бурого цвета. Она копила деньги из тех, что давала бабка и присылала тетка, живущая где-то в маленьком приволжском городке. Чтобы деньги не украли, Люба отдавала их на хранение воспитательнице. Любкино счастье пришло с мешком гуманитарки. Кто-то принес вещи в светло-сером мешке из-под сахара. Из мешка выудили воспитатели сапоги для Ангелины Степановны, почти новые, нужного сорокового размера.
Ангелина Степановна обзавелась сапогами, а Любовь накупила на нерастраченные деньги конфет, печенья и закатила банкет, по местным меркам средний между роскошным и очень роскошным.
Любкин тринадцатый день рождения грозил остаться неотмеченным: бабку положили в больницу, тетка молчала почти год, не подавая признаков существования никакими денежными переводами и письмами.
Я хотел устроить праздник для нее — купить сладостей и как-то незаметно после отбоя оставить их на Любкиной тумбочке. Я представлял, как Люба, проснувшись утром, обнаружит все необходимое для пиршества с девчонками. Мне хотелось остаться инкогнито: о моих чувствах не знал никто. Я воображал, как она будет гадать: кто же это? И где-то в укромных уголках своей наивной мечты рисовал картину того, как она догадается и все поймет. Кто же знал, что все пойдет совсем не так.
