Антошка опять стал думать о Серёжке.
Алдонин хоть раньше и посмеивался над ним, но ему всё же хотелось подражать — его игре, его технике, как он, когда играет, закрывает глаза и поднимает голову. Антошке это всегда казалось очень красивым — вот так играть. И теперь этот красивый талантливый Алдонин, которого все вокруг так хвалили, обвиняет его, Антошку, в том, в чём сам виноват!
Вдруг Антошка понял, что ему стыдно за Алдонина. И это было странное чувство, когда стыдно не за себя, а за другого.
— Что же ты делаешь, Антон? Ну куда ты сбежал?! — к нему пробралась между вешалок Елена Владимировна, взяла за руку, повела в холл, усадила на скамейку, сама села рядом. Взяла его ладони в свои. Руки её были тёплыми и ласковыми.
И Антошке опять захотелось заплакать. Но он и тут сдержался, отнял руки, опустил голову.
— Давай поговорим, — сказала Елена Владимировна. — В классе ребята. А мы лучше здесь… — Она помолчала, потом сказала: — Я знаю, что ты не виноват, Антон. Ведь я слышала вас. Это Серёжа свой текст забыл. Возможно, от волнения. Но мне кажется, от слишком большой уверенности в себе. Так бывает: человек уверен, что никогда не ошибётся, и однажды обязательно ошибается. Понимаешь меня? Но ты — умница… Как ты пытался всех выручить! Это было здорово, правда… У тебя очень большие способности к импровизации. Такой дар — редкий дар. Ты не обижайся на ребят, что не смогли тебя подхватить. Не все умеют импровизировать.
Елена Владимировна опять помолчала.
— Не хочешь рассказать, что у вас с Серёжей после выступления произошло?
Антошка опустил голову ещё ниже. Ему очень не хотелось жаловаться на Алдонина.
— Не хочешь рассказывать — не надо… — вздохнула Елена Владимировна. — Только я ведь знаю, что Серёжа тебя во всём обвинил. Будто это ты ошибся.
Антошка быстро посмотрел на Елену Владимировну. Опять опустил голову.
— Мне Катя сказала. Она сама удивлена, что он так поступил. И очень за это на Серёжу обиделась.
— Обиделась?!
— Ещё как! Они сильно поругались.
— А зачем он так сказал? — тихо спросил Антошка.
Ему стало легче от того, что Катя Алдонину не поверила.
— Ох, Антон… дорогой мой, — сказала Елена Владимировна. — Если бы я знала… Вот я уже взрослая, а всё равно не понимаю, почему люди обвиняют других в своих ошибках. Кто-то это делает от растерянности, наверное. Кто-то из страха перед наказанием. Но чаще всего, так мне кажется, потому что соврать легче, чем принять правду. Ведь правда — она иногда очень горькой бывает. Особенно правда о себе самом.
Антошка поднял голову и увидел, что Елене Владимировне сейчас очень грустно. Но смотрела она нежно и ласково. И от её взгляда становилось легче. Не так тоскливо.
Елена Владимировна улыбнулась Антошке. И он ей в ответ улыбнулся.
— Хорошо, что мы поговорили, правда?
— Хорошо, — согласился Антошка.
— И не сердись на Серёжу… Ему сейчас намного хуже, чем тебе, поверь. А ещё — очень одиноко…
Эти слова удивили Антошку. Он хотел спросить Елену Владимировну, почему Серёжке сейчас одиноко, но она уже встала со скамейки.
— Мне надо идти, Антон. Тебя кто привёл?
— Бабушка.
— Где она? В зале? Иди к ней, послушай других. Очень интересные пьесы ребята играют. Тебе надо послушать обязательно. Пойдём, я тебя провожу.
Они прошли к дверям зала. Подождали, когда на сцене закончат играть. Антошка взглядом отыскал бабушку, пробрался к ней, сел рядом. На сцену вышли три мальчика с балалайками, стали играть весёлую быструю пьесу.
Бабушка наклонилась к Антошке.
— Только я не поняла ничего, — зашептала она. — Зачем девочка с вами выходила?
Антошка посмотрел на бабушку, нахмурился и отвернулся.
А бабушка тихо пробормотала себе под нос:
— Что рассердился-то? Я же ничего не говорю… Вашим преподавателям виднее… Красивая девочка… и платье у неё красивое…
Колыбельная
Утром Антошка проснулся поздно.
В папиной комнате играла музыка. Антошка прислушался. Папиных прыжков слышно не было — значит, папа сидит или лежит и слушает, понял Антошка. Он тоже послушал. Музыка стихла, потом зазвучала опять.
Начиналась пьеса с тихой мелодии на фортепиано. Потом вступала скрипка. Мелодия была такой, будто мама вполголоса напевает колыбельную своему ребёнку, успокаивая его и баюкая. Она была грустной и нежной, эта мелодия. Но вот в середине пьесы фортепиано начинало новую тему. И скрипка, поднимая голос всё выше и выше, уже пела песню, в которой звучала не только грусть, но и отчаяние.
Антошка вдруг вспомнил, слушая эту новую тему, выражение маминых глаз, когда она пришла из больницы, где в первый раз навещала папу. Антошка понял тогда, как маме плохо и как сильно она переживает.
Он поднялся, в волнении прошёлся по комнате, продолжая вслушиваться в голоса скрипки и фортепиано. Понемногу мелодия стала успокаиваться, опять в ней зазвучала лишь тихая грусть нежной колыбельной песни. Антошка подошёл к инструменту. Положил руки на крышку. Стал пальцами отстукивать ритм.
Пьеса закончилась, но через мгновение началась опять. Антошка немного удивился. Вышел из комнаты, в коридоре столкнулся с бабушкой.
— Проснулся уже? — спросила бабушка. — Представь, вот так всё утро — одно и то же, одно и то же… С ума я сойду с этими вашими музыками…
Антошка пожал плечами, вернулся к себе. Слушать бабушкино ворчание ему не хотелось.
Скоро к Антошке прискакал папа, сел на ещё не заправленную постель, внимательно посмотрел на сына.
— Что такой кислый?
— Да так… — вздохнул Антошка.
— Как вчера прошло-то? Молчишь, не рассказываешь, а от бабули ничего толком добиться нельзя. Какие-то у неё девочки как декорации… Что там было-то?
Антошка поморщился. Ему даже папе ничего рассказывать не хотелось.
— Ну ладно… Захочешь — расскажешь потом. Так себе всё прошло, верно?
Антошка только головой мотнул.
— Не расстраивайся, — сказал папа, помолчав. — Первый блин не всегда, но часто комом… Нравится музыка?
Антошка кивнул.
Папа прислушался к мелодии, которая всё ещё звучала у него в комнате.
— Знаешь, а издалека даже лучше слушается…
Опять помолчал и вдруг спросил:
— А плохо без мамки, правда, Антоха?
Антошка опять кивнул. Было и правда очень грустно понимать, что мама далеко, что её нет в городе и что в этот вечер она не придёт с работы, не обнимет, не поцелует Антошку. И надо ждать ещё ужасно долго, когда она вернётся.
