То есть догонишь, конечно. По телефону вечером. Но весь день до вечера мне как-то мерзко внутри будет. Похоже на озноб при температуре. Самолюбие, видимо, мое страдает. Не ответила на вопрос – не решила проблему.
– Думаю, что им все равно, кого мучить, – поразмыслив, ответила на вопрос, – просто ты им попалась на дороге.
– Откуда ты знаешь? – спросила она, и мне захотелось дать ей подзатыльник.
Нет, чтобы сказать: «Спасибо, поняла». Реверанс там сделать. А она еще и сомнению подвергает!
– Ну у нас так было, – нехотя объяснила я. – Я тусовалась с девчонками, которые вели себя как твои Наташка с Катькой.
– Так ты была с этими, которые мучают остальных? – с осуждением сказала Лиля и даже отошла на шаг.
– Я ни с кем не была! Просто стояла рядом на крыльце. И они между собой говорили: «Ну чего, кому сегодня загадки загадывать будем?» – «А кто первый выйдет, тому и загадаем!»
– Какие загадки?
– Сложные. Не отгадаешь – щелбан. Сильный, с крыльца свалиться можно.
– И что? – с интересом спросила Лиля. – Никто не мог учительнице пожаловаться?
– А у вас в школе стукачей уважают?
– Не знаю.
– Ну так узнай.
– А они только загадки загадывали? Или еще что-то?
– Ты про лифчик? Нет, до такого не додумывались. Но дразнили, конечно. С первого класса. У нас девчонка одна училась. Мама африканка у нее была: красивая, модная, туфли на платформе, пирсинг в носу. И Камилла тоже всегда модно одевалась. А все равно вслед орали: «Камилка – шоколадка!», и это из всего самое безобидное было.
– А ты? – с волнением спросила Лиля. – Ты заступалась за эту девочку?
– Она не просила.
Лиля замолчала, кусая губы.
– Ну ладно, не бухти, – примиряюще сказала я. – Может, меня поэтому судьба с тобой и свела. Дала мне возможность реабилитироваться. Тебя спасти от твоих вертушек.
Но Лилька по-прежнему молчит, покусывая уже не губы, а кончик косы. Она не может вот так – раз-раз – и простить мне то, что я не вступалась за всех униженных и оскорбленных нашей школы.
Вообще у нее удивительный характер был. Она могла молча три часа просидеть в моей комнате, что-то рисуя или записывая карандашом в блокноте. Я при этом болтала с друзьями в гугл-токе, сидела на форуме бариста, да просто бездельничала, разглядывая ленту «Фейсбука» и ставя лайки от скуки всем подряд (пропуская, правда, новорожденных младенцев и объявления вроде «Мы поженились!»).
Но иногда ее прорывало, как будто разливалась весной речка и поглощала и деревянный мостик, с которого летом все кувыркаются в воду, и берега с жухлой травой, и кусты.
– Смотри, смотри! Что на ней! – шептала она, схватив меня за руку и чуть не расплескав горячий шоколад, который я выносила ей после работы в бумажном стаканчике. – Обернись!
– Да тихо ты: обожжешься! – прикрикивала я на нее, и не думая оборачиваться вслед девочке в колготках, на которых были нарисованы разноцветные пузыри.
Но Лиля обрушивала целый поток возмущений, замечаний, вопросов, и мне все-таки приходилось обернуться и рассмотреть в деталях каждый пузырик-принт.
– Уродство, – убежденно констатировала Лиля, – абсолютное уродство! Как это можно носить? Не понимаю, у нее совсем нет вкуса.
Может, я и согласилась бы с ней, но во фразе «как это можно носить?» звучали чужие, не Лилькины интонации. Она кого-то копировала, какого-то эксперта по моде, а меня прямо тошнит, когда слышу презрительные «экспертные заявления».
– Отстань от нее, – советовала я, – человек одевается как хочет. Одежда – это форма самовыражения.
– Но есть же какие-то правила сочетаемости, – не сдавалась Лиля. – Это же как с твоим кофе. В какой-то можно добавить соль, а в какой-то нет.
– Правила есть, – согласилась я, – но я не собираюсь осуждать человека, который солит капучино. Пусть делает как ему нравится. Если что-то не по правилам – это не значит «уродство».
Мне кажется, после того как мы купили злосчастный лифчик, Лиля изменилась. Стала относиться к своей внешности очень трепетно. Ей теперь казалось, что я должна замечать каждую мелочь, которую она в себе изменила. Как-то надулась, что я не заметила ее новую заколку. Большие изменения у нее вызывали приливы бешеного волнения. Она приходила в новой футболке с умильной кошачьей мордой и надписью: «Без кота и жизнь не та!» – и спрашивала нервно:
– Посмотри! Нормально? Как? Я читала, что идеальная футболка доходит до косточки на бедре. Мама мне эту заказала по Интернету. Она доходит до косточки, но мне все равно кажется, что я в ней толстая. Это, наверное, из-за белого цвета. Да? Толстая?
– Мегатолстая, – кивала я. – Как же ты в дверь пролезла – боком?
– Правда?!
– Нет, дурища, шучу я!
– А надпись? – не отставала Лиля. – Пошлая?
– Нет.
– А мама говорит – пошлая.
Я отворачивалась и вздыхала. Мне совершенно было неохота спорить с точкой зрения ее матери. Не потому, что я такая хорошая, нет. Просто я хорошо знаю этих девочек, которых мамы дома тиранят. У нас в школе училась парочка таких. Они жалуются, жалуются на маму, а потом попробуй что скажи ей что-то про мать, услышишь: не лезь не в свое дело! Так что я отшутилась:
– Ну и скажи об этом маме, когда она попросит у тебя эту футболку поносить!
– Она не попросит, – серьезно ответила Лиля, – она ей не нравится. Понимаешь, я никак не могу решить. Маме не нравится. А тебе нравится. Кого из вас мне лучше слушать?
– Себя, – мгновенно отреагировала я. – Одежда – это не мамовыражение и не галевыражение, а самовыражение.
– Это что же, у меня такое самовыражение? – испуганно спросила Лиля, тыча пальцем в кошку.
А я схватилась за голову: «Неужели я тоже была такой невыносимой балдой в свои одиннадцать?!»
Один раз она обидела меня. Не специально. Сказала, что думала, а я обиделась. Неожиданно. Это было, когда я призналась, кем работаю. В тот раз я пригласила ее в кафе. Усадила за лучший столик. И говорю:
– Какой тебе сделать кофе? Сливочный, с ванильным сахаром?
Она удивилась:
– А ты…
– Да, я здесь работаю, – небрежно сказала я. – Ну что, раф тебе?
– Так ты варишь кофе, ты-ы… – протянула она.
– Бариста.
– Ба-рис-та, – повторила Лилька по слогам, – красиво звучит. А тут все бариста?
– Ага.
– А где учатся на баристу?
– На бариста.
