Колька прижимал ко лбу большую металлическую ложку. Степан, зализывая кровоточащую нижнюю губу, насмешливо спросил:
– А теперь, значит, ты победил? Ничего сам не можешь без подлянки!
– Мы опять в войну сыграем, – продолжал Колька. – Только в атаку ты не пойдешь, Пан-распан, ты попал в плен. А я буду допрашивать тебя, где ты деньги прячешь, которые на бое заработал.
– Какие деньги? Я свою долю на гулянку отдал! Ты же там был…
– Ага, мед-пиво пил! Нам как толковали? Половину возьмут себе Юрка с Нёмкой и победитель, а половина – на угощение. Вот мы и хотим посмотреть, сколько тебе перепало.
Сережа опустил голову, кровь засохла коркой в ноздрях и не капала больше на праздничную рубашку.
– За что ты мучаешь нас, Колька? – спросил он.
Двоюродный брат посмотрел удивленно, как на заговорившую мышь.
– Я хочу только, чтоб твой брат не выпендривался…
– А я знаю! Потому что твой батя у деда Петра деньги украл, а мой папка его простил и пустил жить, а вы теперь и не любите нас за это, сволочи!..
Колька подошел посерьезневший, наклонился и всмотрелся пристально.
Сережка зажмурился в ожидании удара. И Колька заметил не без сожаления:
– Дать бы тебе, чтоб позвоночник в трусы высыпался! Да я мелюзгу не бью.
Но все же щелкнул больно щелбаном по макушке, выпрямился и распорядился:
– Малого выкинуть в кухню, а обувку всю сюда, чтоб не побежал куда, кипеж не поднял!
Как ни упирался Сережка, вытолкали его вон, да еще и обидным пинком наградили в дверях. А двери заперли, скорее всего кочергой, просунутой в ручки.
За дверью бубнили, но разобрать Сережа ничего не смог, как ни прижимался ухом к стыку дверных полотен. Потом он метался по кухне, выискивая хоть что-нибудь похожее на обувь, пусть хоть сандалии. Босиком по снегу, когда на градуснике минус двадцать девять, нереально.
В отчаянии подбежал к висящей на плечиках после стирки своей школьной форме, ухватился пальцами за октябрятский значок, на котором в лучах красной звезды улыбался дедушка Ленин в детстве.
– Дедушка Ленин, помоги! – попросил он громким шепотом.
Дедушка в облике кудрявого мальчика загадочно помалкивал.
Сережка рылся в кладовке, сердито смахивая кулаком слезы ярости и обиды, и вдруг услышал какой-то шумок, донесшийся со двора. Выскочил в носках на студеный цемент крыльца.
На скамейке под окном стояла Нинка в распахнутом пальтишке и пыталась высмотреть, что происходит в комнате с мигающей гирляндой на елке. Повернулась на стук двери и разулыбалась.
– Ой, у вас так интересно, да? А меня Колька не пустил…
– Иди сюда! – прорычал севшим голосом Сережа.
Еще улыбаясь, но уже с опаской, она спросила:
– Зачем?
– Поможешь.
Нинка подошла.
– Валенки давай! – потребовал Сережа.
– Для чего?
– Померять.
– Это игра такая? – У Нинки загорелись глаза.
– Ага. В партизан.
Сережа впустил родственницу в дом, завел на кухню, где было тепло.
– Скидывай.
Нинка послушно разулась. А глазища нацелены на дверь в зал.
– Чего там?
– Там фашисты партизана допрашивают.
– А мы?
Сережка вбивал ноги в валенки и чувствовал – тесные, далеко в них не убежишь.
– Ты куда? В тубзик?
Вколотив ноги в обувь, Сережа направился к выходу.
– Во-во! Если выйдут и станут спрашивать, так и говори: пошел в уборную.
Все придумалось внезапно, когда увидел Нинку, приплясывающую на скамейке. В кладовке Сережа захватил копалку для картофеля – трезубец в виде граблей на короткой ручке.
Мороз потрескивал в стенах дома, в щелях древесных стволов, а может, сам по себе, от злости. Стараясь не дышать ртом, чтоб не застудить горло, что после разбитого носа получалось плохо, Сережа побежал к Степкиному тайнику. Разбросал листья, взрыхлил копалкой землю и достал прямоугольную картонную коробку…
Летом еще поехали на лодке в лес – папа, Степка и Сережка. Собирали грибы, просто гуляли. Потом, на привале у костра, немножко приняв на грудь по случаю выходного дня, папа разговорился. Рассказал о том, как в войну немец его чуть не расстрелял. Отцу было восемь лет, дяде Васе – девять. Оккупанты заселились в лучшие дома на улице Набережной. И вот один немец жестом подозвал игравших на улице братьев Величко, дал ведро и приказал принести воды. Уже не вспомнить, кому первому пришла в голову озорная мысль – плюнуть в ведро. Но плюнули оба. Притащили ведро немцу, пряча ухмылки. А тот не дурак, дал кружку и распорядился: пусть каждый отопьет по нескольку глотков. Васька выпил, а Ванька упирался до тех пор, пока немец не достал из кобуры пистолет «парабеллум» и не пальнул, целясь чуть выше Ванькиной головы…
Сережка нес коробку, и ему было легче от того, что он не видит ее содержимого, хотя и прекрасно знает, что именно несет к родному дому. Родному, но захваченному врагами.
Шмыгая носом, чуток протекшим от холода и волнения, он ввалился в кухню, поставил коробку в угол, подальше от Нинки.
– Давай обувайся скорее! – приказал ей, выдирая ноги из валенок.
– Да я не замерзла…
– Делай что говорят!
Она послушно обулась и спросила:
– А что в коробке?
– Вот тебе задание, Нина. Беги к Пороховым, к Стражевым – где-то обязательно будет участковый. Всем говори, что я принес в дом мину, что Колька издевается над Степкой, а я не знаю, что сейчас сделаю!..
– Это неправда, – убито прошептала Нинка.
– Твой брат фашист! – гвоздил ее Сережа страшными словами. – Если ты не сделаешь, как я сказал, мы можем все взорваться. И взорвемся. Ваш Колька не дает нам жить, пусть и он не живет!..
Закусив кулак, наверное, чтоб заглушить плач, Нинка побежала из дома.
Сережка опустился на низкую табуретку, на которой обычно сидел тот, кто присматривал за огнем в печи. Вытянул вперед руки и посмотрел на ладони. Пальцы подрагивали. Не от усталости – от напряжения и от страха, если честно. Главное что – не трясти, не бросать, не нагревать, пусть неподвижно лежит в своей постели из прошлогодней травы треклятая мина. И конечно, самое главное – не опи́саться перед ними или чего похуже…
Он не стал закрывать коробку крышкой, положил ее на правую руку так, чтоб содержимое было видно издалека, и постучал в дверь, ведущую в зал.
