Несмотря на то что в середине дня множество тележек, нагруженных тюками и коробками, выстраивалось шеренгою у магазинов неподалеку от Апостолов и вдоль по сему критически узкому переулку порою спешили купцы, чтобы выписать свои чеки в банках, пока те не закрылись, все же улица, будучи по большей части отдана для простых складских целей, в общем-то не была сильно оживленной, это всегда было скорее уединенное и тихое местечко. Но час или два до заката и до десяти-одиннадцати утра она была по-настоящему тихой и пустынной, не считая, разве что, самих жителей Апостолов; а каждое воскресенье она представала улицей удивительного и поразительного покоя, где не было ничего, кроме длинной аллеи из шести-семи магазинов с жесткими железными ставнями, кои закрывали их с обоих выходов. Совершенно то же самое происходило и на другой улице, коя, как уже было сказано, пересекалась со складским переулком неподалеку от Апостолов. Ибо, несмотря на то что та улица действительно отличалась от последней, будучи оживленной из-за недорогих столовых для клерков, иностранных ресторанов и других прибежищ, созданных коммерцией, все же одно только жужжание на ней было ограничено деловыми часами; ночью она как вымирала, и там нельзя было встретить ни единой живой души, одни фонари горели; и по воскресеньям, идя по ней, казалось, что шествуешь по авеню из сфинксов.
Вот каким было нынешнее состояние древней церкви Апостолов, где на нижних этажах гудели немногочисленные оставшиеся конторы сомнительных адвокатов и где поэты, художники, бедняки и философы всех званий густо заселили верхние этажи. Таинственный профессор игры на флейте жил на одном из верхних этажей башни; и часто в тихие, лунные ночи высокие, благозвучные мелодии его флейты летели над крышами десяти тысяч складов вокруг башни, словно в былые времена, когда переливы малинового звона с колокольни плыли над фронтонами домов давно ушедшего поколения.
II
На третью ночь после своего прибытия в город Пьер в сумерках сидел у высокого окна в заднем здании Апостолов. Комната была убогой даже по меркам нищеты. Никакого ковра на полу, ни единой картины на стене; ничего, кроме низкой, длинной и весьма любопытного вида односпальной кровати, коя могла, возможно, служить убогим ложем бедному холостяку; широкий, голубой, крытый ситцем сундук; расшатанный, ревматический и древнейший стул красного дерева да широкая доска из крепчайшего виргинского дуба, около шести футов в длину, что лежала сверху на двух пустых, поставленных прямо бочонках из-под муки, придавленная сверху большой склянкой чернил, пучком незаточенных перьев, ножом для очинки перьев; папка да стопка писчей бумаги, все еще непереплетенная, помеченная штампом: «Линованная синяя».
На третью ночь там в полумраке сидел Пьер у высокого окна в нищенской комнате в заднем здании Апостолов. Ныне он пребывал в праздности, несомненно; в его руках ничего не было, но что-то, должно быть, лежало у него на сердце. Порою он пристально глазел на странную, ржавую, старую кровать. Она, казалось, обладала для него могущественной символичностью, да и была в высшей степени символична. Ибо это была старинная, изношенная, складная походная кровать его деда, дерзкого защитника форта, храброго капитана многих успешных кампаний. На этой самой походной кровати здесь, в палатке на поле боя, знаменитый старый генерал, со спокойным взглядом и сердцем воина, спал, но проснулся, чтобы пристегнуть к поясу свой рыцарский клинок, ибо то было благородное рыцарство, павшее от руки великого Пьера; в ином мире призраки его врагов хвастливо рассказывали о том, чья рука оборвала их жизнь.
Но эта жесткая постель войны снизойдет ли до того, чтобы принять как наследника изнеженное тело мирного человека? В мирное время полных амбаров, да когда шум мирных цепов повсюду, да жужжание мирной коммерции громко звучит, разве внук двух боевых генералов должен быть таким же воином, какими были они? О, не напрасно во времена этого мнимого мира предки Пьера были воинами! Ибо Пьер также родился бойцом; жизнь была его кампанией, и яростная коалиция из трех союзников – несчастья, презрения и нужды – была его врагом. Необъятный мир объединился против него, ибо, смотри же, он несет в руках знамя правды и клянется вечностью и истиной! Но ах, Пьер, Пьер, когда ты ляжешь в эту постель, с каким смирением ты будешь думать о том, что даже твоего впечатляющего роста недостаточно, чтобы тебе пришлась впору кровать великого Джона, прародителя-гиганта! Статуя воина ныне разбита – к угасающей славе битвы. Поскольку больше славы в том, чтобы на поле боя жизни победить такого врага, как несчастье, чем в стычках благородной души с трусливым миром ради преследования подлого врага, у коего никогда духу не хватит повернуться к тебе лицом и сражаться.
Там тогда, на третью ночь, в полумраке, у высокого окна нищенской комнаты, сидел Пьер в заднем здании Апостолов. Он вперил пристальный взгляд в окно. Но за исключением донжона старой серой башни, кажется, здесь больше не на что смотреть, кроме множества крыш, крытых черепицей, шифером, кровельных дранок и жести – пустынный вид множества черепицы, шифера, кровельных дранок, жестяных крыш, коими мы, современные вавилоняне, заменили большие висячие сады старой доброй Азии в те времена, когда славный Навуходоносор был царем.
Так Пьер сидел, странный чужеземец, который был перенесен судьбой из прекрасных покоев старинного владетельного особняка, чтобы укорениться на этой скудной почве. Нет больше сладких, благоуханных ветров с окрестных холмов и зеленых полей Седельных Лугов, чтобы овеять его щеки живительной свежестью. Подобно цветку, он чувствует перемену: румянец сошел с его щек, его щеки запали и побледнели.
Из высокого окна этой нищенской комнаты что же это Пьер так внимательно рассматривал? На такой высоте вовсе не видно улицы; словно глубокая черная пропасть, пустынное пространство четырехугольника зияло внизу. Но на той стороне и в дальнем конце крутой крыши древней церкви маячила серая и величественная старая башня, для Пьера – символ непоколебимой стойкости, коя, глубоко укоренившись в недрах земли, бросает вызов всем порывам любых бурь.
В комнате Пьера есть дверь прямо напротив окна; и теперь тихий стук слышен в этом направлении, сопровождающийся ласковыми словами, когда говорящий спрашивал, может ли он войти.
– Да, всегда, прекрасная Изабелл, – отвечал Пьер, поднявшись на ноги и приблизившись к двери. – Сюда! Растянемся на старой походной кровати вместо софы. Входи, присядь сюда, сестра моя, и давай представим, что мы находимся там, где бы тебе хотелось.
– Тогда, брат мой, давай представим, что мы находимся в землях непреходящего полумрака и покоя, где никогда не всходит яркое солнце, поскольку черная ночь – его вечный последователь. Полумрак и покой, брат мой, полумрак и покой!
– Сейчас сумерки, сестра моя, и, безусловно, эта часть города, по крайней мере, кажется тихой.
– Теперь сумерки, но скоро ночь, затем быстрое солнце, а затем другая длинная ночь. Покой сейчас, но сон и пустота – вскоре, и затем тяжелая работа для тебя, брат мой, до тех пор, пока приятные сумерки не наступят снова.
– Давай зажжем свечу, сестра моя, полумрак густеет.
Пьер придвинулся к Изабелл и обвил рукой ее талию; ее милая головка приникла к его груди; оба почувствовали взаимный трепет.
