Среди светских сплетен, кои он хранил в памяти, была весьма примечательная история о молодом джентльмене, который, будучи обручен с красавицей, – история, похожая на его собственные переживания зарождающейся страсти, – то ли был каким-то образом вскоре случайно соблазнен на безрассудное открытое проявление нежных чувств по отношению ко второй леди, то ли друзья второй леди, глубоко заинтересованные в деле, добились того, что до сведения бедного молодого джентльмена дошло, что те нежные чувства, кои он проявил по отношению к ней, кои он обнаружил, не могли не оказать естественного действия на нее; было бесспорно, что эта вторая леди чахла и чахла – и стояла на пороге смерти, и все из-за жестокой измены ее предполагаемого возлюбленного; так что мучительные мольбы, да еще и от такой прекрасной девушки, коя явно умирала от тоски по нему, в конце концов настолько сломили молодого джентльмена, что он, став болезненно безразличным к тому факту, что, поскольку две леди предъявляли свои права на него, первая леди была более достойна его руки, а совесть исступленно корила его за несчастье второй леди, – он думал, что нескончаемая скорбь будет ему уготована как в этом мире, так и в загробном, если он не откажется от своей первой любви, будучи сам в ужасе от того, чего будет стоит такая попытка и ему, и ей, и он обвенчался со второй леди; вот что он сделал, в то время как в течение всей его последующей жизни учтивость и уважение, кои он испытывал к своей венчанной жене, помешали ему объяснить своей первой возлюбленной, как на самом деле обстоят дела, и успокоить ее сердце; и поэтому она, будучи в полном неведении, поверила, что он охотно и бессердечно предал ее; и она так горевала, что умерла в безумии.
Эта странная история из реальной жизни, Пьер знал, была знакома Люси, ибо они несколько раз обсуждали ее, и первая возлюбленная слабоумного молодого джентльмена была школьной подругой Люси, и Люси рассчитывала, что будет ее подружкой невесты. Мимолетное воспоминание об этом случае подсказывало Пьеру, что некая похожая догадка относительно него и Изабелл могла зародиться в уме Люси не просто так. Но затем подобная гипотеза вновь полностью доказывала свою непригодность в конце концов; ибо этого, вне всяких сомнений, не было достаточно для удовлетворительного разрешения того несомненного мотива, который толкнул Люси на столь необыкновенный шаг; не получалось также и с помощью обыкновенного закона приличия в целом оправдать такой шаг. Одним словом, Пьер не знал, что и думать, едва ли – о чем грезить. Удивительные события, нет, прямые чудеса, не иначе, твердили ему о любви; но здесь было совершенное чудо само по себе – чудо, выходящее за всякие рамки. Ибо Пьер с непоколебимой уверенностью чувствовал, что, какой бы ни была ее странная догадка, каким бы ни было ее загадочное заблуждение, каким бы ни был ее самый тайный и необъяснимый мотив, все же Люси в своем девственном сердце оставалась искренне чистой, без тени порока или изъяна. Как бы там ни было, каким же непостижимым было это ее побуждение, о коем она столь страстно писала в своем письме! Это изумляло Пьера, совершенно сбивало с толку.
Неясное, пугающее чувство закралось теперь в его душу, что, несмотря на ругань всех атеистов, есть же таинственная, неисповедимая Божественность в мире – Бог, Всевышний, Который несомненно присутствует повсюду, – нет, Он сейчас находится в этой комнате; воздух колыхнулся, когда я присел. Я заменил Дух, стало быть, сместил его немного в сторону от этого места. Пьер опасливо посмотрел вокруг себя; он чувствовал бурлящую радость от доброты Дэлли.
Стоило ему погрузиться в размышления об этой таинственности, послышался стук в дверь.
Дэлли нерешительно поднялась со своего места:
– Могу ли я позволить кому-то войти, сэр?.. Я думаю, это мистер Миллторп стучит.
– Иди и взгляни… иди и взгляни… – сказал Пьер безучастно.
Следом за этим распахнулась дверь, и Миллторп – так как это был он – поймал взглядом сидящего Пьера, коего можно было рассмотреть позади Дэлли, и с шумом вошел в комнату:
– Ха, ха! Отлично, приятель, как продвигается «Ад»? Это ведь то, что ты пишешь; малый должен ходить туча тучей, когда он описывает преисподнюю… ты всегда любил Данте. Приятель! Я завершил десять метафизических трактатов, участвовал в прениях по пяти разным делам в суде, присутствовал на всех собраниях нашего общества, сопровождал нашего великого профессора, мсье Волвуна, лектора, в его турне по философским салунам
[199], разделяя с ним честь его выдающегося триумфа; и, кстати, позволь мне сказать тебе, Волвун втайне отличает меня даже большим доверием, чем должно, ибо, клянусь, я помогал ему написать не больше половины его лекций, редактировал – анонимно, правда, – многосложную научную работу «Точная причина изменений в волнообразном движении волн», посмертную работу бедного приятеля – славный малый он был, мой друг. Да, вот сколько всего я успел переделать, пока ты все еще корпишь над одним жалким, чертовым «Адом»! О, тут есть секрет в написании подобных работ: терпение! терпение! Ты вскоре познаешь секрет. Время! Время! Я не могу тебя этому научить, приятель, но время может; я хотел бы, да не могу.
Послышался другой стук в дверь.
– О! – закричал Миллторп, резко поворачиваясь в эту сторону. – Я и забыл, приятель. Я пришел сказать тебе, что тут есть один, нагруженный каким-то странным багажом, носильщик, который о тебе расспрашивал. Мне случилось встретить его внизу, в коридорах, и я предложил ему следовать за мной – я покажу ему путь; вот и он, впусти его, впусти его, добрая Дэлли, моя девочка.
До сих пор стрекотания Миллторпа если и производили вообще какое-то впечатление, то лишь оглушали Пьера, который ушел в свои мысли. Но теперь он вскочил на ноги. Человек в шляпе стоял в дверях, держа перед собой мольберт.
– Это комната мистера Глендиннинга, джентльмены?
– О, да входи, входи уже, – закричал Миллторп. – Не сомневайся.
– О! Так это вы, сэр? Так, так, вот… – И человек поставил мольберт.
– Славно, приятель, – воскликнул Миллторп, обращаясь к Пьеру, – ты все еще в плену сна «Ада». Смотри, вот что люди называют мольбертом, приятель. Мольбертом, мольбертом – не тальбертом
[200]; ты смотришь на это так, будто думаешь, что перед тобой тальберт. Очнись же, подъем, подъем! Ты заказывал его, я полагаю, и вот тебе его привезли. Ступай рисовать и иллюстрировать свой «Ад», как ты и собирался, думаю. Что ж, друзья говорят мне, что это великая жалость, что мои-то собственные труды не иллюстрированы. Но я не могу себе этого позволить. Есть у меня, правда, тот «Гимн к нигеру», который я швырнул в ящик стола год или два назад – вот он был бы хорош для иллюстраций.
– Это для мистера Глендиннинга, вы спрашивали? – произнес Пьер медленно, ледяным тоном, обращаясь к носильщику.
– Для мистера Глендиннинга, сэр, все верно, не так ли?
