Покидая эти лежачие камни, вы по-прежнему поднимаетесь в гору, идя по лесной чаще, выросшей на ее склонах, и продираетесь сквозь сплетение самых низких ветвей, затем вдруг вы замираете на месте, пораженный, как марширующий солдат, сбитый с толку видом неприступного редута, где он воображал найти легкое укрепление, при взятии которого можно было бы показать свое бесстрашие и силу. Хитро замаскированный до этих пор зеленым гобеленом лесной чащи, ужасающе высокий частокол темных, покрытых мхом лесных великанов противостоит вам; и, сочась неиспарившейся влагой, они обрушивают на вас со своих мшистых ветвей медленные ливни водяных капель, холодных, как последние слезы перед смертью. И теперь вы стоите и дрожите от холода в этом сумраке, несмотря на то что пришли туда в самый полдень и лучи жаркого августовского солнца сжигают луга. Со всех сторон суровые, покрытые трещинами скалы громоздятся и громоздятся друг на друга, вздымаются, создают выступы, удлиняются, разрастаются и нетерпеливо простираются ввысь; куда ни обернись, повсюду скалы щерятся и источают мрачное сопротивление. Поваленные наземь, лежащие грудой и в беспорядке среди всего этого, подобно хаотичному рисунку соединенных меж собой борозд в аллювиальной почве, переполненных бурными водами речных потоков далекого Арканзаса, или словно великое множество мачт и досок потопленных флотилий, то взмывающие вверх, то швыряемые вниз со всей силы, по прихоти волн, обломки флотилий, которые шторм разметал и бросил на грозные скалы в Атлантическом океане, – вы видите лишь печальные обломки, которые северный ветер, что, сражаясь в неугасимой вражде на стороне зимы, вырвался на волю из лесов и проредил их на своем избранном поле брани с варварским презрением. Дополняя эту картину широкого и бессмысленного разрушения, грохот камнепада время от времени взрывал тишину и пугал окрестное эхо, которое начинало рокотать и перекатываться среди каверн, словно вопящие женщины и дети в осажденном городе.
Полное опустошение, разрушение, беспощадное и непрестанное, холод и мрак – все это жило здесь своей тайной жизнью, скрытое от глаз за тем прекрасным пурпуром, который, когда любуешься на него с веранды поместного особняка, создает ту красоту горы, что когда-то называлась Прекрасной и теперь величалась Титанической.
Побежденные невообразимой тьмой и кручами, вы с грустью возвращаетесь назад и, возможно, обойдете стороной горные луговые пастбища, что лежат ниже, где бесчисленные и совершенно бесплодные, не имеющие запаха, бессмертные белые меленькие цветы вытеснили собой сочные травы, которые были питательным кормом задумчивым коровам. Но кое-где вы еще могли почувствовать приносимое ветром издалека благоухание зарослей кошачьей мяты, этой чудной травы, что всегда растет на фермах. Вскоре вы увидите скромную зелень самого растения; и где бы вы ни увидели эту картину, глыбы древнего фундамента и гниющие бревна давно покинутого дома также непременно попадутся вам на глаза – руины дома, плохо скрытые зеленой порослью этой травы, стойко хранящей дому свою верность. Кошачья мята, котовник – самое подходящее для нее название для травы, которая подобна домашней кошке: несмотря на то что люди оставили жилище, эта трава еще надолго задержится, будет расти и цвести у покинутого очага. Она плохо таится, ибо с каждой новой весной амарант, бессмертный цветок, оттесняет все дальше смертное домашнее растение, ибо каждой осенью котовник увядает, но ни одна осень еще не заставила амарант хотя бы пожелтеть. Котовник и амарант!.. земной человеческий мир домашнего очага и вечная всепроникающая страсть Бога.
Вы обошли стороной печальные покинутые пастбища, и теперь спускаетесь вниз по длинному склону, по краю таинственной вершины. Посреди луга вы вновь медлите среди руинных, подобных сфинксам, каменных глыб, которые когда-то откололись от скальной кручи. Вы медлите, захваченные зрелищем очертаний явного мятежа, очертаниями ужасности. Вы видите титана Энцелада, самого могучего из всех гигантов, который рвется прочь из оков сковавшей его земли, увенчанный мохнатой шапкой мха, он корчится, хотя и безоружный, все еще пытается бороться всем своим огромным телом, которое придавлено сверху Пелионом и Оссой, все еще пытается поднять свое мятежное чело и взглянуть в упор на таинственный скальный массив, с которым он борется в вечной тщете и в котором, когда его сокрушили этой скалой, заточили его непримиримый дух – и, в насмешку, с тем и оставили его заливаться напрасными воплями.
Пьер всегда интересовался этой удивительной вершиной, несмотря на то что до сих пор все ее скрытое значение никогда не открывалось ему во всей своей полноте и ясности. Во времена его раннего отрочества бродячей компанией молодых студентов, которая путешествовала пешком, довелось забраться на эту скалу; и, пораженные ее необыкновенностью, они принесли множество кирок и заступов и стали окапывать ее кругом, чтобы понять, был ли то в самом деле дьявольский каприз природы или некий твердый предмет искусства допотопных времен. Сопровождая эту команду энтузиастов, Пьер впервые увидел бессмертного сына Геи. В те времена, в своем нетронутом естественном состоянии, статуя представляла собой просто увенчанную шапкой мха голову из вулканического камня, которая подымалась из земли, – гигантское лицо, которое время не смогло уничтожить, что смотрело вверх, на Титаническую гору, и бычья шея статуи были ясно видны. С искаженными чертами, в паутине трещин, и сломанными, черными бровями под нависающей шапкой мха, Энцелад стоял под землей, врос в почву по самую шею. Кирки и заступы вскоре освободили его от солидного куска Оссы и работали до тех пор, пока наконец вокруг него не образовался круглый колодец глубиной около тринадцати футов. К этому времени измученные молодые студенты в отчаянии бросили свою затею. Несмотря на весь свой тяжелый труд, они так и не смогли выкопать Энцелада. Но они освободили приличную часть его могучей грудной клетки, обнажили его искалеченные плечи и обломки его некогда бесстрашных рук. Раскопав развалину по сию пору, они безжалостно бросили его в этом состоянии, оставив обнаженной его каменную грудь, выпяченную в напрасном негодовании, на радость птицам, которые в течение бессчетного количества лет пачкали своим пометом его побежденную грудь.
Не лишним будет сравнить того массивного титана, которым искусство братьев Марси
[208] и широко известная гордость Бурбона
[209] украсили зачарованные сады Версаля, где из его рта, навеки застывшего в мучительной гримасе, воды фонтана до сих пор взлетают в воздух на шестьдесят футов, в естественном соревновании с теми языками пламени Этны, которые исстари называли злобным дыханием поверженного гиганта, – не лишним будет сравнить того массивного полубога, который ощетинился тяжкими скалами, и одно его согнутое вывернутое колено выступает из обломков бронзы, – не лишним будет сравнить с тем смелым достижением высокого искусства этого американского Энцелада, созданного могучей рукой самой природы, он мог не только соперничать – он намного превзошел ту впечатляющую статую, которую человеческое искусство с посредственным мастерством изваяло в бронзе. Марси сделали акцент на вечной беззащитности, но природа, более правдивая в этом отношении, провела ампутацию и оставила беспомощного титана вовсе без ног, пригодных ему служить.
